Там хорошо. Там, оказывается, уже пьют коньяк, который принес Торман. Сам Сашка, кажется, твердо вознамерился не «развязывать». Сделал символический глоток огненной воды и отставил рюмку в сторону. Сидит на моем ковре по-турецки, строгий и немного печальный. Странно. С какой стати ему печалиться?

– Ты чего? – спрашиваю.

– Как «чего»? Жабой давлюсь, – ржет.

Русисты тут же возбудились, потребовали точного истолкования нового идиоматического оборота. Пока Сашка с ними возится, толкует про «жабу» и «зависть», а заодно пытается разъяснить неофитам специфику нашей с ним манеры общения, я пробую принесенный напиток.

Он не слишком походил на коньяк, еще меньше – на фальсификацию оного. Теперь ясно, почему Торман не смог выпить больше одного глотка.

Дело, конечно, не в том, что жидкость пламенем плясала во рту, испепеляла гортань и неохотно угасала уже в желудке. Это я такой избалованный, хрупкое дитя эпохи многослойных коктейлей, а Сашка может медицинский спирт пить не морщась, как воду: с утра бы до ночи такие фокусы демонстрировал! Но мне показалось, что спирт и его производные не имеют вообще никакого отношения к данному напитку. Чувствовал я себя так, словно проглотил небольшую порцию настоящего огня, который уничтожил какую-то часть моих внутренностей – судя по моему дальнейшему самочувствию, самую негодную их часть, но все-таки! Очень странное ощущение, мучительное и приятное одновременно. Повторять опыт тем не менее я не спешил.

– Что это было? – спрашиваю осипшим голосом.

– Коньяк! – хором ответили русисты.

– Александр достал очень хороший коньяк, – обстоятельно пояснил Стив, увидев по выражению моего лица, что лаконичного ответа недостаточно.

– Торман, что это было? – смотрю ему в глаза.

– Кровь дракона, – ехидно ответствует тот.

Шуточки у него…

– Что это было? – повторяю настойчиво.

– Ладно, раз ты так настаиваешь, скажу тебе правду, – ухмыляется. – Это была не кровь дракона…

– Уже хорошо.

– …Это была моя собственная кровь, – и крутит у меня перед носом своей здоровенной шуйцей. На указательном пальце – свежая царапина. Не то поранился, открывая бутылку, не то действительно… Только этого еще не хватало!

Торман корчит ужасающие рожи к полному восторгу варягов. Мне же не до смеха. На фоне событий, успевших обрушиться на меня за последние сутки, дурацкая Сашкина шутка звучит более чем зловеще. Если уж алкаш Дима оказался некой непостижимой, свисающей с потолка субстанцией, Торман вполне может потянуть и на самого Князя Тьмы, или кто там у них старший по званию…

Нож и музыкальный инструмент в его руках должны были устрашать врагов.

Александр, разумеется, не был ни Князем Тьмы, ни просто князем. За свою неописуемо долгую жизнь он не единожды имел возможность возвыситься, но всякий раз ею пренебрегал. Инстинкт подсказывал ему, что следует оставаться незаметным, просто человеком среди людей; быть господином среди слуг – и хлопотно, и опасно.

Из ремесел, которые предоставляют простолюдину большую свободу действий, он предпочитал те, что связаны с войной и музыкой; лишь последние лет сто Александр начал вдруг интересоваться разного рода техническими новшествами. Когда изобрели телефон, он стал одним из первых наладчиков этой хитроумной аппаратуры; автомобили и аэропланы поначалу тоже заинтересовали его и были покорены, но быстро надоели, зато фотокамера надолго стала любимой игрушкой и даже орудием ремесла. Но лишь прикосновения к оружию или музыкальному инструменту дарили ему порой минуты настоящего блаженства; повседневные удовольствия, которые можно получить от шалостей с женщинами или мальчиками, представлялись ему лишь жалким подобием, бледной тенью этих мгновений полного единения с собственной природой.

К врачеванию же, занятие которым подарило ему когда-то не то бессмертие, не то просто очень долгую жизнь, он, напротив, не желал возвращаться – не потому ли, что мог бы весьма возвыситься на этом поприще? Или опасался, что формула зелья, которое умертвит его неуязвимое тело, может составиться столь же легко и случайно, как родилась когда-то в его чаше амброзия, напиток, коим боги по традиции столь неохотно делятся со смертными…

Александр понятия не имел, почему так вышло, с какой стати его, столь заурядная поначалу, судьба стала восхитительным исключением из общего правила – не знал и знать не желал. Он вообще не любил задавать себе вопросы; еще менее ему нравилось биться над ответами. К чему? Жизнь – это скорее ощущения, чем размышления; приключения плоти и духа, а не разума, который должен знать свое место, смирно сидеть в углу и ждать хозяйского оклика: «Эй, за работу!» Самоанализ никогда не был его излюбленным занятием. Александр и без того знает о себе все, что следует знать: он – удачливый человек, бывший врачеватель, воин по душевному складу и музыкант божьей милостью (прочие занятия его лишь развлекали, не более того); отец двух сыновей, чей прах истлел еще в ту пору, когда он только-только начинал осознавать свое бессмертие; у него отличное крепкое тело тридцатилетнего мужчины, глаза, широко открытые навстречу миру, цепкая память, практичный ум и нежное вместительное сердце.

Он любил жизнь страстно, самозабвенно и полагал себя одним из лучших ее любовников; что же касается людей, то с ними бывало всякое: тому, кто на протяжении столетий зарабатывал на жизнь войной, не избежать свар, – однако дети человеческие вызывали у Александра как минимум устойчивый интерес. Особенно некоторые – те, кого он про себя величал «странниками», памятуя при этом, что слова «странствие» и «странность» во многих языках имеют общий корень.

В книжке, с которой его юный друг в последнее время носился, как варвар с Евангелием, Александр обнаружил рассказ, описывающий ужасающее, тоскливое бытие бессмертных. [3] Он счел автора самоуверенным идиотом. Тот предположил, будто бессмертные слабоумны и даже лучший из них обречен скитаться по свету в поисках волшебного зелья, которое поможет умереть. Хуйня какая…

Так он и сказал Максу; тот же, к его удивлению, лишь разозлился. Александр немного досадовал, что не может пустить в ход свой главный аргумент: «Это я, бессмертный, тебе говорю!» Но не такое великое дело спор о какой-то дурацкой книжке, чтобы ради него разглашать тайну, которую другим знать не надо. И в первую очередь ее не следовало знать Максу. Когда-то Александр взялся его опекать потому лишь, что у мальчишки было лицо человека, которому суждено умереть молодым. У Александра на такие вещи глаз был наметанный: какой-то особой интуицией он не обладал, но опыт, исчисляемый столетиями, надежнее, чем интуиция.