— «Булка»… — фыркнули рядом Тата и Тышка.

Потом Тышка весело округлила глаза:

— Ой, я придумала!

Она отбежала к Антону, встала на цыпочки, что-то зашептала ему в ухо.

Корнелий словно собственным ухом ощутил теплый этот шепот. В точности так же когда-то шептала ему свои секреты маленькая Алка (и торопливые неразборчивые слова щекотали кожу и шевелили волосы на виске).

Ведь это же было так, было…

Антон кивнул, осторожно отодвинул Тышку и зашагал к Корнелию.

— Господин Корнелий, можно вас попросить?.. Разрешите мне на десять минут выйти за ограду. Там на углу есть лавка, в ней булочки продают, всегда горячие, с изюмом. В доставке таких не бывает даже по воскресеньям. Изюму там густо-густо… Ребята говорят: мы бы в балагане именинный чай устроили…

Корнелий озадаченно молчал.

— Эмма… То есть госпожа Эмма и господин Валентин иногда разрешали… У нас мелкие деньги есть, нам выдают карманные…

Не зная, что решить, Корнелий машинально прошелся глазами по Антону: по серой фланелевой курточке, по мешковатым, перемазанным землей брюкам. Встретился с просящим взглядом.

— Я переоденусь в школьное, господин Корнелий. Я быстро…

— Да не в том дело. Инспектор Мук запретил всякие выходы на этой неделе. Нам всем влетит.

Антон сник. Потом опять глянул просительно:

— А тогда… извините… не могли бы вы сами купить? Это совсем рядом.

— Я?!

Ох, да они же ничего не знают! Никто, кроме Цезаря. Он, Корнелий, для них сотрудник школы, вольный человек. Наверно, меж собой удивляются: что это он безвылазно торчит здесь несколько суток.

А… почему бы не купить ребятам булочек? Кто помешает? Улан в проходной? Но в его глазах Корнелий просто дежурный воспитатель. А до лавочки квартал…

Ох как вдруг захотелось наружу, за эту грязно-белую стену!

Разве это что-то изменит? Ничего… Но все равно!

Сердце забухало, сбивая дыхание.

— Ну… хорошо. Только у меня ни гроша, давайте вашу мелочь.

Они сбежались стайкой. Лишь Цезарь в стороне. Антон собрал горсточку алюминиевых, почти невесомых монеток. Жалкие грошики, которые муниципальная служба призрения выдавала для радостей жизни безындексным детишкам. Наличные! Потому что перечислять-то было некуда — не имеешь индекса, нет и счета в банке…

— Вот, господин Корнелий. Пожалуйста, если можно, купите на все…

— Хорошо. Но условимся: чтобы здесь все было в порядке, пока я хожу.

Антон встал навытяжку, словно кадет:

— Честное слово, я отвечаю. Все будет тихо, сколько бы вы ни ходили…

«А сколько тут ходить-то…» Корнелий пошел к проходной. Сердце все еще колотилось. И словно эхо от него прозвучали сзади торопливые шаги. Догонял Цезарь.

— Господин Корнелий… Вот… — Он смотрел без прежней жесткости, почти умоляюще. Протягивал серебристую монетку. Она оказалась странно тяжелой.

— Что это?

— У меня другой нет, господин Корнелий. Это старинная. Десять колосков. Видите, на ней Юхан-Хранитель. Это денежка из древнего Звездограда.

На монетке в окружении мелких полустертых букв Корнелий увидел мальчишечий профиль. Пацаненок — со вздернутым носом, с растрепанными волосами…

— Но… она же у тебя, наверно, не просто так, — догадался Корнелий.

— Не просто. — У Цезаря повлажнели глаза.

— Наверно, вроде талисмана?

— Да! Но сейчас можно. Пусть.

«Значит, для него это так важно — внести свой вклад в ребячий праздник! Почему? Из-за одной переглядки с Ильей? Или просто измучился в своем одиночестве?» Но Цезарь торопливо выговорил:

— Я очень прошу. Я понимаю, из индексной будки вам нельзя звонить, но есть автоматы, которые от монеток работают. Эта подойдет, я знаю.

— Подожди. Куда я должен звонить?

— К нам домой бесполезно. Надо папиным друзьям. Простой номер: сорок два, сто одиннадцать, двести двадцать два. Вы только спрусите: «Дом штурмана Картеша?» А потом: «Цезарь там-то…» И все!

— Ну… ладно. А монетка-то эта зачем? Тут и так хватает мелочи…

— Нет! Пусть эта! Я знаю, она обязательно поможет…

В детстве Корнелий читал о страхе птицы, которую после неволи выпускают из окна. Открывшийся мир кажется ей жутко громадным и полным угроз. Она рвется назад — в комнату, в привычную клетку!..

Что-то похожее испытал и Корнелий, когда шагнул из проходной (улан глянул равнодушно и ничего не сказал).

Страх был подсознательный, вне всякой логики. Потому что окраинная, заросшая подорожником и диким укропом улица была столь же тихой, как и школьно-тюремный двор. С одной стороны — обшарпанно-белая стена, с другой — заборы, запертые мастерские и угол кирпичного склада. Не то что постовых, даже и обычных прохожих не было.