— Господин маршал, что невозможно, то невозможно.

— Меня отменил сержантик, следовательно, человечеству ничего не стоит отменить войны. Не-е, мое утверждение не утопия. У воинов есть воля гибнуть. И не может быть, чтобы было меньше воли продолжать жить. Я проверял свои выводы мемуарами выдающихся личностей. Индия — теперь страна надежд. Я прочитал Ганди, Неру, Прасада. Борьба индийцев с англичанами средствами ненасилия — нет ничего равного. Нормальный человек не станет хвалить Наполеона. Он боролся средствами убийства. Ганди боролся средствами без убийства. Нет ничего гуманистичней. Человечеству индийцами был показан поворот к новой, она же вечная, эпохе на планете. Да слишком крепко оно держится за смертельные методы жизни. Но держаться-то нужно за жизненные методы жизни.

— Господин маршал, вы убедили меня.

— Спасибо, генерал-капитан. Эко, я сразу признал вас. Бабушки Лемурихи внук?

— Так точно.

— Она гордится вами. Воспроизводят ваше лицо в газете — несет. Заботилась обо мне. Тайком. Добрая женщина, но так заражена благоглупостями… Не сужу. Она — жертва благоглупостей вашей любимой истории. Но и все человечество — жертва исторических благоглупостей, кои становятся непристойными, как скудоумие, ложь, вероломство, социальные обманы. Прошу прощения, но у вашей бабушки психология марионеток. Марионеточность человека всего страшней, подлей, невыводимее. Долг воевать — марионеточность, долг освободиться от войны — антимарионеточность. Вас, генерал-капитан, почитает столица. Внемлите моим мыслям. Мое самоотречение от идей милитаризма пусть ведет вас новыми трассами. Прошу простить за ораторский стиль с привкусом казенщины. Выучка. Но кому говорить, как не вам! Наслышан. Следил. Верю.

Его появление в первой приемной до того раздосадовало Сановника-Демократа, что он при виде Курнопая с презрительной озадаченностью привстал в кресле, завис над столом — ладонями в подлокотники, плечи торчком — в явном ожидании, что Курнопай ретируется, но коль тот не подался взадпятки,так гневно подошел к нему, будто бы собрался вытолкать взашей.

— Сударь, вам не назначали, — пробормотал помощник, по-собачьи вплотную приблизив к лицу Курнопая свою морду, — кончики их носов соприкоснулись, дыхание сшиблось.

— Стыдобно усердствуете, царедворец.

Облик Сановника-Демократа был нов: стрижка под ежик, шнуром бородка, на мочке правого уха пиратская серьга.

— За оскорбление республики…

— Вам бы возглавлять институт профанации.

— Вы доставили державе тяжелые неприятности. Вы же являетесь к нам невинным патриотом Самии.

— Доложите обо мне священному автократу, нет — войду без доклада.

— Кардинал Огомский ждет, министры ждут. Часа через три.

Курнопай и сам уж видел, что в предбанникевдоль стены, противоположной кабинету священного автократа, сидели на стульях, обитых голубым атласом, хмурые персоны, являвшиеся раньше членами Сержантитета. Поодаль от них, возле вогнуто-выпуклой линзы окна («Так вот оно какое, броневое стекло, неуязвимое для танковых снарядов!») стоял кардинал Огомский, возвращенный из эмиграции. В училище пьяный провиантмейстер подвергал словесному распятью беглого епископа Огомского. «Главный саранчук нашей бывшей церкви пробрался в посудомоечную либеральной прессы… Он пишет… Смехотура. «Разрушение духа и культуры нации начинается вослед за погромом церкви». Канализационный дух. Церковь грабила прихожанина. Церковь завидует бизнесу. Бизнес больше имеет. Покрутилась бы она так, как бизнес. Церковь ненавидит государство. Государство сродни бизнесу: трудится, крутится, рискует. Заслуженная нажива. Молитва — не дело: развлечение, цирк, дискотека. Завидовать и ненавидеть и вести паразитарную жизнь. Сладкая жизнь на дармовщинку. Почему Бэ Бэ Гэ медлит? Не находит террориста на главного саранчука? Я возьмусь. Свинец одной пули имеет больше духу, нежели вся вместе взятая церковь настоящего, прошлого, будущего. Что ею создано? Нуль без палочки.

Бесцерковная вера в САМОГО, не требовавшая никаких затрат и усилий, почти что заслонила от Курнопая и сверстников Христа и Саваофа. Отсюда было и то безразличие, с каким Курнопай воспринял запрещение католицизма, а также то, как провиантмейстер изгалялся над зарубежными выступлениями кардинала Огомского. Курсанты и командпреподаватели клеймили кардинала перебежчиком, предателем, агентом иезуитов, продающихся международному масонству. Из родной страны, где произволом хунты нижних чинов он оказался не у дел, на кардинала Огомского катились потоки ярости. Как они не захлестнули, не смыли в небытие беднягу. Впрочем, что он? Не так, не так. Не бедняга кардинал Огомский. Что-то утесное есть в нем, одетом в иссиня-серую сутану отшельника надокеанских монастырей. Именно таким бывает утес над водами, иссиня-черный, когда солнце рухнет за горный хребет.

— Ваше преосвященство, — позвал помощник, еще не затворив за собой дверь кабинета, и кардинал слегка повернул голову. Профиль прорисовало светом, пронимавшим листья хлебных деревьев, — пройдите. Остаться генерал-капитану Курнопаю. Остальных вызовем в надлежащее время.

Кардинал Огомский долго находился у священного автократа. Уходя, он пронес сокровенную усмешку на сомкнутых губах.

Едва стыло-нелюдимые удалились из приемной, сердце Курнопая екнуло в тревоге и оборвалось. Разобьется, разобьется. Это чувство выметнуло из его пацаньей памяти оранжевого человечка, который бултыхнулся с аэроплана ради затяжного прыжка. Раньше человечек не прыгал с парашютом. Он кувыркался, относимый ветром, будто бы наткнулся на синюю эмаль твердого небосклона и, вертухаясь, соскальзывает к пустыне, вот-вот разобьется, но почему-то не открывает парашют, не умеет, не в силах. Возникла, ширилась, забивая дыхание, безнадежность, стремилась выхлестнуться лавинным звуком «ой-йи-и-и». В самый последний миг взбух полосатый, как зебра, шелк, и почти тут же налетели ноги человека на кремнево-красный песок. Падение сердца, неудержимое, неспасаемое, на минуты приостановилось в миг, когда налетели ноги человечка на кремнево-красный песок.

Встреча с правителем рядом, и он взволновался. Взволновался не по-трусливому, не по-рабски: судебно. Опять ведь он накануне решения судьбы, только сейчас вертухается, соскальзывая к пустынному существованию. И пора бы ему перестать беспокоиться от непроизвольности собственных тревог. Прекратись эта стихийная безотчетность что в человечестве, что в нем — крах всему. Но все же, входя в кабинет, он досадовал на то, что не сумел совладать с собой, и продолжал мандражировать, приглашенный взмахом руки в гостиную, которая, оказывается, находилась за раздвижной стеной еще при Главправе.