— Се-екс-жри-и-цы на по-ле ста-ди-он-на.

Портьеры входов на стадион разлетелись. Выбежали жрицы. Полы оранжевых накидок хлестались. Капюшоны, надуваясь, обозначали декоративные вышивки со сценами из посвящений. На капюшоне проклятой датчанки, она с подскоком мчалась к центру поля, мелькал то он, Курнопай, на которого наседала Кива Ава Чел («Стыдоба, стыдобушка…»), то Болт Бух Грей, манипулировавший с Лисичкой.

На капюшоне негритянки, какую Курнопай запомнил по ее ненависти к родственникам, картинно белели вышивки, где Курнопая, ничего не видевшего сквозь чулок, напяленный на голову, сняли крупным планом в хрустальной башне. Прискорбным, даже чудовищным для Курнопая было то, что на капюшоне вышили его и девчонистую женщину, которая посочувствовала тогда ему в башне и все-таки не уклонилась от насилия над ним, может, и не собиралась уклониться, только двуличничала.

Курнопай страшился смотреть на Фэйхоа, едва глянул — на него напал колотун. Она сидела в профиль к нему, из-под височного уголка ее закрытого глаза выкатывались слезы, его начало трясти, он в голос заплакал, но думал, что нужно сдержать себя, чтобы успокоить Фэйхоа, а доводов не находил (прошлое поругано, настоящее до неверия противоречиво, будущее во тьме) и рыдал все громче, неутешней.

У Фэйхоа была такая воздушно-летучая походка, что Курнопай недавно сказал ей: «У тебя, Фэ, ступни, подбитые ветром!» И вдруг она идет к нему какими-то стальными ногами. Ее руки, обычно пуховей страусового пера, были тяжелы, да еще и хладны, словно она умирала. И Курнопай снял их, почти потерявшие способность двигаться, со своей кудлатой головы, целуя, отогревал дыханием.

— Современность не по нам, — повторяла Фэйхоа. Ей трудно было говорить: немота губ, разбухший язык. — Теперь нет спасения от жизни, пока не вырастим ребенка.

Нежданный голос Ковылко ворвался в телевизионную тишину. Мигом он заставил Курнопая и Фэйхоа забыть о самих себе. Каска сидела справа в углу правительственной ложи, Ковылко — в левом.

— Господин священный автократ, — крикнул Ковылко, — с любовью-то как быть?

Ковылко — бурый берет, увенчанный белой пипкой, ждущие спасения глаза медведя коала, опаленного эвкалиптовым огнем.

Болт Бух Грей — винт шеи, черный каракуль затылка, плечо, вскинутое напряжением, самоуверенность, исключавшая подвох.

— С любовью-то как быть? — переспросил Ковылко и переступил с ноги на ногу.

— Все, что я говорил, пронизано любовью, — ответил Болт Бух Грей. Угловой оператор преодолел растерянность и подал крупным планом полный страстной веры лик автократа.

— Оно с точки зрения вообще… Куда деваться с любовью, ежели берется в учет одна похоть? Под соусом религии этот еще к ней приляпывается — генофонд.

— Наш славный председатель смолоцианки, незачем любовь куда-то девать. Любовь — великолепнейшее из земных чувств.

— Так-то оно так, да получается не эдак. Все же вы, ты пример… Лошади там, племенной жеребец, ты с отцом… Пускай для здорового будущего Самии… Но нельзя все же отношения мужчины с женщиной сводить к случке.

— В случке ничего предосудительного не нахожу. Благородный акт ради продолжения рода потрясающих животных. Вы — горожанин, и судьбы лошадей вас не волнуют. Утрата той или иной конской генерации не менее прискорбна, чем исчезновение с лица земли того или иного племени.

— Никак не втолкую, господин священный автократ. Меня, скажем, назначили бы сегодня выйти на стадион… Прилюдно совесть мешает говорить… Молодую, к примеру, в пару назначили. У ней за миловидность и сложение титул королевы красоты.

— Чернозуб, у тебя губа не дура! — не без умиления сказал Болт Бух Грей. — Это в наших возможностях, — добавил он сочно и оглядел испытующе стадион; оттуда понеслись возгласы одобрения, переросшие в клокочущий утробный рев.

— Вы не дослушали, — попытался пробиться тростниковый голос Ковылко сквозь штормовые валы воплей.

— Ты, Чернозуб, родил, — рявкал Болт Бух Грей в микрофоны, перекрывая мольбу Ковылко, — богатыря Курнопая! Так как нам отказать тебе в распрекраснейшей мисс Самии? Бери хоть сейчас. Я сам собирался ее генофондировать. Передаю тебе. Бери! Продолжайся! Я же генофондирую полинезийку Юлу, дабы планетяне ведали о национальной широте народов Самии. Лапуля, где ты?

Возле Каски-Веры поднялась синеглазая девушка, одетая только в оранжевую мужскую рубашку.

В рев втолокся топот, вбивались хлопки, а священный автократ продолжал вздымать штормовое неистовство стадиона выкриками о своем державном благородстве, переданном ему великим САМИМ.

От душевного транса Ковылко было приковался взглядом к затылку Болт Бух Грея. И вдруг он посмотрел вдаль, на горластые трибуны, поднявшиеся во весь рост и взмахивавшие белыми платками, точно на корриде, когда матадор с изяществом по рукоятку всадил шпагу в загривок быка и зрители требовали ему в награду ухо этого быка.

И оператор, и режиссер осмелели: на экране, разделенном пополам, синхронно зрительному ряду Болт Бух Грея давался зрительный ряд грозного Ковылко, сжавшего над плечами кулаки.