На девицах, в первый миг принятых Курнопаем за подлинных, слишком уж в облипочку была одежда, а скольжение чуть протезное, без привставания на пальцы, фигурки настолько образцовы — до искусственности, да и обликом весьма разнонациональны: кукольная кореянка, толстоволосая эскимоска, хипповая англичанка — джинсы вытерты до зияния кожи на ягодицах, в мохрах засаленного пончо куриные перья, громадногубая африканка из племени балуба, полячка с голубыми глазами, по-мавритански смуглая испанка и одна усредненная, что ли, европейка, близкая по антропологическому типу южным самийкам.

Именно европейка, едва партнер в желтом комбинезоне, плоский со спины, коснулся губами ее уха, побежала к алькову, где в сумерках томного газового освещения бурела тахта.

Преодолевая неловкость, он не отвернулся. Как все же девица поведет себя с Желтым Комбинезоном?

Возле тахты Желтый Комбинезон облапил девицу. Она вырвалась. Уставясь на нее, он отступил. Девица о чем-то известила партнера. Он прихлопнул свои ладони к ее щекам, притрагивался большими пальцами к вырезным крыльям носа. Вон оно что — крылья носа эрогенны. Вероятно, такая последовательность отношений девицы с клиентом заложенав ней сексологами? Девица переместила ладони Желтого Комбинезона себе на бедра, он пооглаживал их, после чего она распахала сверху вниз боковые молнии на кофте с юбкой и присела на тахту. Ух ты! Не желала ложиться в постель без поцелуев.

Из танца выбыли эскимоска и трудяга с буйволиной шеей. Курнопай дал трудяге имя Штангист. Хипповая англичанка и техник вида жестокого герцога Альбы не отличались от них предпостельными ласками. Сердце Курнопая затосковало от нежеланной мысли: он не знает, кто подражательней, истинный ли человек или бионический?

Курнопай отвернулся, сказал в сердцах:

— Ишь, оборудовали, гады.

На горбу мостика замаячила сутулая фигура. Втоиповец? Их училище, хотя и готовило термитчиков, часть выпуска направляло в распоряжение командования Войск Трудовой Организации Индустриальной Промышленности, откуда термитчиков вживлялив рабочую среду для осуществления спецнадзора. По шифровкам спецнадзорщиков командование ВТОИП судило о настроениях: оно выдергивалос предприятий рабочих, обнаруживших ненадежность. Выдергаибесследно исчезали. От командпреподавателей Курнопай знал, что выдергаев отправляют на особо опасные заводы, где им уготована бессрочная возможность для самообеления.

В обстоятельствах, требующих немедленных кар, спецнадзорщикам рекомендовалось выходить,чтобы ценой разоблачения тайных полномочий содействовать пресечению смуты.

Следящая сутулая фигура остановилась осматриваясь. Чувство омерзения к себе, к училищу, к спецнадзорщикам, охватившее душу Курнопая, заставило помедлить с восхождением.

«Чуть что — убью! — пообещал он себе и подосадовал на свое, некстати, обращение к САМОМУ: — Не прими за дерзость, великий. Неужели и это исходит от тебя? Я еще не определил, для чего спрашиваю, но ТЫ все равно ответишь, если осуществляешь надчеловеческую справедливость?»

Чем дольше ждал, тем упорней прибывала в нем печаль. Она подхватила сердце, точно ливневый ручей, и понесла к обрыву, откуда оно упадет и будет унесено невесть куда.

Втянуться в состояние печали, он все сильнее к ней приохочивался, помешала Курнопаю головная боль. К мозгу будто присосался луч, похожий на недавний сигнал-зов.

Чтобы утишить боль, Курнопай быстро побежал к центру подкуполья. Боль исчезала по мере приближения к следящему сутулому человеку. Старался не смотреть на сутулого, полагаясь на биополевое угадывание. Отнюдь не спецнадзорщик воспринимался им — родственный организм. Попытал у себя: «Неужто Ковылко?» И невольно перемахнул ступенек через пять, и заметил в улыбке отцовы зубы, крупные и черные, как высокие клавиши пианино.

— Долго ж ты добирался, — промолвил отец. — Покличу, тебя — тю-тю.

— Покличу?

— Про себя. Прямо невмоготу было ждать. Ты-то, сынок, хоть скучал?

— Эх, папа, папа…

— Желал ли свидеться?

— Я иногда тосковал до жути. Жизнь, отец, без тебя и мамы убога.

— Сроду не поверю. Твоя тоска термитным огнем изошла.

— Навет, папа.

— Навет на пять лет. Не многонько ли?

— Настроился против родного сына…

— Ох, ничего хорошего я не жду от тебя.

— Знает леопард, чьего буйвола задрал? Правда?

— Моя правда — правда нынешних людей труда. Во-во, буйволы мы. Буйволы в черном смоге. Леопарды — твой Бэ Бэ Гэ и ты. Мы решили умереть. И умрем. Ждал тебя из-за чего? Хочу понять перед смертью, есть ли надежда на перемены. Кончится или нет, к примеру, бессонное рабство рабочих?

— Люди рождаются для труда.

— Перво-наперво они для жизни рождаются. Труд все дает, да мера ему потребна. Сделали из труда рабскую цель. Целей-то, сынок, у жизни много.

— Помню я, вы с мамой, кроме работы, еще в одну цель метили…

— Натуга труда, аж ни к чему не остается интересу. Выпил, поглазел, восстановился.

— А не сваливаешь ты, папа, личную ответственность перед лицом судьбы на державу?

— Спирать на державу легко, невинного из себя строить — тем паче. В чем и у меня грешки наскребутся. Ты, сынок, пускал ведь кораблики из коры. Дождь схлынул, ты к ручью. Любой кораблик ручей все равно утащит. Как стал прозревать, так определил свою жизнь по детскому кораблику в ручье. Тыркайся не тыркайся — сносит течением. Вас-то с Бэ Бэ Гэ небось не сносит.