Дюрер: Привет, Винни. Как дела?

Ван Гог: Текст готов?

Дюрер: Да. Отправлять? Что с деньгами?

Ван Гог: Деньги не проблема. Но обстоятельства немного изменились. Текст нужно будет передать не мне и не сейчас.

Дюрер: В смысле?

Ван Гог: Ладно, Дюрер, я скажу прямо. Шагал ножом написал мое имя на своих руках и истек кровью в ванне с теплой водой. Сам понимаешь, что это означает для меня. Я удвоил твой гонорар. Ты получишь тридцать тысяч сейчас, еще тридцать – когда отдашь весь текст, вместе с рассказом о моей смерти.

Дюрер: Кому передавать файл?

Ван Гог: Сам поймешь.

Винсент на несколько секунд задумался, после чего деловито поинтересовался:

– Куда отправлять деньги? Оружие тебе еще нужно?

Алиса, я выиграл спор!

Про самоубийство Ван Гога я узнал из его же газеты. В статье не сообщалось ни о каких записях, сделанных покойным перед смертью – это меня интересовало прежде всего. Ван Гог застрелился в примерочной большого бутика, куда пришел, чтобы купить несколько рубашек. Пуля прошла сквозь его голову, пробила стену кабинки, разбила ряд из трех аквариумов с золотыми рыбками и ранила в плечо посетителя магазина, известного московского шахматиста.

Мы покинули гостиницу.

Я отвез Алису домой, на Крещатик, там же оставил свою сумку. Я должен был побывать на месте смерти Ван Гога. Не знаю, почему, но должен был.

Бутик не работал, хотя был полдень. Потом я понял – из-за вчерашнего происшествия. Я постучал в стеклянную дверь, и немолодой охранник нехотя поднялся с барского кресла, чтобы открыть.

– Магазин сегодня не работает, – сказал он, приоткрыв дверь.

– Я не за покупками, – приходится признаться мне. – Меня интересует вчерашнее самоубийство.

– Журналист? – дверь сейчас захлопнется.

– Нет. Ван Гог был моим приятелем.

– Как Вас зовут? – интересуется охранник.

– Альбрехт Дюрер, – отвечаю я.

Дверь открывается, и я вхожу в магазин.

– Я был здесь вчера, когда это случилось, – охранник подводит меня к примерочной. – Мне сказали, чтобы я ответил на все Ваши вопросы, так что спрашивайте.

Кто сказал – он не уточняет.

Стенки примерочной отмыты от крови, но кое-где можно заметить тонкие багровые полоски.

– Здесь примерочной больше не будет, – объясняет охранник. – Все уберут. А вот дырка от пули.

– Скажите, не оставил ли Ван Гог какую-нибудь надпись? – спрашиваю я. – На стенке или на полу. Или еще на чем-нибудь.

– Нет, не было никаких надписей, – отвечает он. – Я бы заметил.

Я вышел из кабинки и пробежал взглядом по помещению.

– А где стояли аквариумы? –спросил я.

– Здесь, – он показал рукой.

– Что с рыбками?

– В каком смысле? – переспросил охранник.

– В аквариуме были золотые рыбки, – сказал я.

– Рыбки живы, – улыбнулся он. – Их продавщицы сразу же собрали. Этот человек с Вами? – охранник кивнул в сторону витрины.

На улице возле витрины стоял какой-то парень. Он еще раз постучал по стеклу и помахал мне рукой. Его лицо показалось знакомым.

Охранник открыл дверь, и я, поблагодарив его, вышел из бутика.

– Это Вам, Альбрехт, – молодой человек протягивает мне прямоугольный сверток размером с коробку чая.

Сверток достаточно тяжелый.

– Что это? Кто передал? – спрашиваю я, но парень уже садится в тут же подвернувшееся такси и, уносясь по улице, приветливо машет мне рукой.

Я стою посреди тротуара и держу в руке неизвестно что. «Сейчас рванет», – предполагаю я.

Поколебавшись, я срываю оберточную бумагу.

Шахматные часы, по-видимому, дорогая штука. На задней стенке – золотая табличка с выгравированной надписью.

«Писателю Альбрехту Дюреру от издателя Винсента Ван Гога».

И тут я вспомнил, где раньше видел этого парня. Это был тот самый официант, который передал мне визитку Малевича, якобы оставленную для меня Дали.

Странное чувство. Не то чтобы я не был готов к такому подарку. Просто сейчас мое имя в выгравированной на века предсмертной записке Ван Гога показалось мне словами из давно забытой песни, которая не имеет ко мне никакого отношения. Винни, мертвый гроссмейстер, пытается отвоевать у несуществующего противника еще одну фигуру. Почему меня должно это волновать? Только потому, что я и есть эта фигура?

Шагая по Прорезной с шахматными часами под мышкой, я думал о том, что успел соскучиться за Алисой, хотя не видел ее всего час. Я быстро привязываюсь к женщинам и, что самое страшное, навсегда. Татьяна, Вера, Кете. Они оставались во мне, не желая становиться воспоминаниями, и приходилось смириться с этим невыносимым фактом, как и с тем, что Вера, скорее всего, сделает аборт.