– У вас идеалистическое мироощущение, – сказал я нравоучительно.

– Да как там ни называйте, – усмехнулся Иконников, – а для меня это так…

– И змеи – тоже счастье? – спросил я ехидно.

– А что змеи? Змеи – это прекрасное творение природы, грациозное, смелое, полезное. И незаслуженно оклеветанное человеком из слабости и страха.

– Н-да? – неуверенно пробормотал я.

– Им даже разряд придумали оскорбительный – гады. Это же надо – гады! – сказал он с недоумением.

– Но они же и есть гады, – сказал я, – жалятся ведь, проклятые.

Он с сожалением взглянул на меня.

– Тогда давайте запретим автомобили. Людей ведь давят, проклятые, – передразнил он меня.

– Ну, это не сравнение, – не согласился я.

– Почему? Вполне правомерное сравнение, – твердо сказал он. – Количество пострадавших от змеиных укусов по отношению к исцеленным их ядом гораздо меньше числа автомобильных жертв. Вот взгляните…

Иконников отдернул со стены занавеску, и зрелище я увидел кошмарное. Только теперь я понял, откуда идут все время беспокоивший меня шорох и еле слышное шипение – стена за занавеской сплошь состояла из змеиных клеток.

– Взгляните, какие красавицы, – сказал Иконников. – Это королевская кобра…

Змея подняла расплющенную морду с черными обводами вокруг мертвых пуговиц-глаз и посмотрела на нас сонно, прожорливо-тупо.

– А это южноамериканская змея фер-де-ланс. – Этот гад был похож на модные лет пятнадцать назад коричневые плетеные брючные ремни, только изо рта все время вылетал и мгновенно исчезал в пасти, будто ощупывал дорогу, раздвоенный, как рыбная вилка, язычок. – Ее укус поражает человека, как выстрел в висок… – продолжал Иконников. – А это египетская кобра. Я ее называю Нюся, старая моя приятельница…

– Почему?

– Укусила она меня как-то случаем…

– И что?

– Как видите – отходили. Это зеленая мамба, очень полезная животина. Это австралийская тигровая змея. Никак я ее не приручу. Вот если она цапнет – то все, пиши пропало. А это мой любимец – крайт голубой…

Метровое полено, серое, с еле заметным голубым отливом, как сгнивший ольховый ствол, валялось в клетке. Набрести на такого в лесу – обязательно наступишь. От этой мысли у меня прошел холодок по спине.

– Вот наши среднеазиатские обитатели – гюрзы и эфы, а это коралловый аспид…

Ничего омерзительнее этого аспида в жизни я не видел. Красно-желто-черный, с поперечными полосками, гладкий, он свернулся пожарной кишкой, подняв над этим противным клубком черную голову с невыносимо красными злобными глазами, тускло мерцавшими, как сигнал жуткой опасности, – безжалостными, ледяными, спокойными. Змея была мне противна, но я не мог оторвать от нее взгляда, а она смотрела на меня, будто звала: иди сюда, иди…

Я тряхнул головой, чтобы сбросить это наваждение, и увидел в последней клетке несколько ежей и большую рогатую жабу и обрадовался им, будто где-то на полпути через Сахару встретил живого человека. Ежи суетливо топотали лапками, бегали по клетке, как по карусельному кругу, а жаба, добродушная, безобидная, старая, сидела в середине и дремала.

– Не понравились, я вижу, вам мои питомцы? – спросил с насмешкой Иконников.

– А что же в них может понравиться? – спросил я угрюмо.

Иконников засмеялся:

– Эх, люди, люди, как же закостенели вы в своих предрассудках! А то, что ядом этих гадов лечат от лихорадки, оспы, проказы, артритов, ишиаса, радикулита, эпилепсии, ревматизма – это как?

– Так если я от гриппа сульфадимезином лечусь, мне что – формальдегид любить, что ли?

Он махнул рукой:

– Не в этом дело. Просто отношение к змеям характеризует общую человеческую тенденцию слагать на других ответственность за свой страх, невежество, беспомощность…

– Ну, не такие уж они плохие, люди-то. Нет смысла обобщать. Я хотя вас и моложе, но плохих людей повидал достаточно, и то…

– Что «и то…»? Мол, лучше к людям относитесь? Так вы служитель закона, вам полагается быть бесстрастным. Хотя бесстрастие закона – одни пустые словеса.

– Это почему?

– Потому что закон претендует на роль высшей правды. А такой общей высшей правды, приемлемой для всех людей, по-моему, не существует. У каждого человека свои интересы, своя правда…

– Закон наш является высшей правдой нашего общества и охраняет солидарные интересы большинства людей.

– А! Большинство, меньшинство – это категория не нравственности, а арифметики…

– Но здесь арифметика неизбежно переходит в мораль…

– А что такое мораль? Мы же с вами говорили про высшую правду. Она не может меняться, как прогноз погоды, а каждое общество порождает свою мораль. И доведенная до каждого отдельного члена общества, эта мораль всякий раз деформируется. Так было, так и будет.

– Отчего же у вас такой пессимизм?

– Потому что я точно знаю, что общество нуждается в негодяях. Не будь их, не возникла бы разность нравственных потенциалов – не появился бы ток общественной морали. И мораль отсчитывают не от высот добродетели, а от глубин негодяйства! Это как абсолютный нуль – минус 273…