Приказ пришел в 10.30 утра, а уже меньше чем через час мы появились на огневой. Поставили по буссоли установки. Зарядили. Ждем. Никакого приказа открывать огонь нет. Да бог весть когда будет, так как на передовой – тишина полнейшая, ну буквально как будто и войны никакой нет. Впрочем, такая тишина и умиротворяла, и беспокоила. Всякое может быть… На то война…

Но прошел час, прошел другой. Передовая словно спит богатырским сном. Ни выстрелов, ни ракет. Напряжение с людей стало понемногу сползать. Закурили, заулыбались, начали помаленьку шутить, ходить друг к другу «в гости». Бойцы от орудия к орудию, ну а офицеры из батареи в батарею. Однако окончательно расслабиться у заряженных орудий нельзя. Каждую секунду может прозвучать приказ «Огонь!». Поэтому, чтобы в несколько прыжков добежать до орудия, люди далеко от своих мест не отходили, а встречались где-то посередине, так сказать, на «нейтральной» полосе.

С электротехником лейтенантом Юрой Гедейко мы, прогуливаясь, зашли на батарею старшего лейтенанта Ульяненко. Обменялись новостями и предположениями. Постояли, покурили, пошли назад. Юра Гедейко был ленинградцем. Впрочем, почему «был»? Он и сейчас есть и живет в том же, лучшем, по его мнению, городе на земле. Мне исполнилось двадцать, Юре – двадцать три. Молодость! Но на людях Юра страшно любил важничать, хотя в тесной компании вел себя как чудила и балагур. День был таким приветливо-тихим, а снег блестел так светло и заманчиво, что я не удержался. Отстав от Гедейко, я, как в детстве, озорно нагнулся, слепил увесистый снежок из влажного хрустящего снега и, прицелившись, запустил им в спину Юре. А Юра, как я уже сказал, на людях держался солидно. Вздрогнув от неожиданности, он тут же взял себя в руки и, медленно обернувшись, важно заметил:

– Что за ребячество, в самом деле! И к тому же бойцы смотрят, неудобно.

Юра подчинялся мне по должности. И я, смеясь, возразил:

– Ничего, бойцы поймут. А за то, что оговариваешь начальство, держи еще! – И швырнул ему в спину второй влажный и упругий шарик.

Гедейко заворчал еще интенсивней. Его короткие белесые усы зашевелились и затопорщились буквально как у рассерженного кота. Казалось, что он в довершение всего сейчас еще и зашипит. Но топорщился и вертел своими желтоватыми зрачками он, в общем-то, зря. Так, для важности. И характер имел незлобивый. Однако бормотание и сердитая жестикуляция Гедейко рассмешили даже невозмутимого Ульяненко.

– Ты смотри, как он кипятится! – растягивая слова, задумчиво сказал он. И вдруг, широко осклабившись, нагнулся, а затем, выпрямившись, запустил в Юру крепким, как стекло, холодным снарядиком. Но промахнулся, и снежок, брошенный довольно сильно, прокатившись по пушистой белизне, сразу увеличился в несколько раз. Тогда я подошел к нему и просто так, без всякой цели стал тихо катить этот комок сапогом, наблюдая, как он все увеличивается и увеличивается в размерах.

Нет, о том, что идет война, я не забывал ни на секунду, да если и захотел бы, не смог. Она сидела в каждой нашей клетке подсознательно, сама собой. И о том, где я нахожусь, помнил тоже. Но вокруг была такая тишина, а снег был такой влажный и веселый, что я и сам не заметил, как катил уже, упираясь рукавицами, здоровенный снежный ком, оставляя позади, как ковровую дорожку, полосу зеленовато-бурой, стеклянно блестевшей травы.

Перестав ворчать, Юра Гедейко вдруг тоже улыбнулся и, скатав второй шар, чуть поменьше, поднял и поставил его на мой. Подошел командир четвертого орудия, никогда не улыбающийся старшина Трофимов. Небольшого роста, широкоплечий и смуглый, он постоял, слегка раскачиваясь на широко расставленных ногах с каблука на носок. Несколько минут смотрел своими черными смородинками неодобрительно на «лейтенантское баловство», и вдруг его суровое лицо изобразило нечто подобное озорной ухмылке. И со словами: «Погодите трошки. Тут же головы не хватает. А солдат без головы – не солдат!» – он быстро скатал третий шар и водрузил его сверху. Все с любопытством посмотрели на снежного «человечка». И хотя никто этого не показывал, но кто знает, сколько сердец сладко сжалось, быть может, при воспоминании о чем-то мирном, далеком, былом…

А он стоял возле второго орудия, вытянув в сторону Перекопа желтую щепочку-нос и словно бы вглядываясь куда-то в даль. Ни дать ни взять маленький часовой, да и только! Сходство с часовым еще усилилось, когда кто-то приставил к его плечу вместо винтовки палку, а Гедейко повесил через плечо подобранную в овражке старую, мокрую противогазовую сумку. И в довершение «экипировки» мой ординарец Романенко, выудив из какой-то воронки проржавелую, мятую, но все еще не потерявшую боевого вида каску и застенчиво улыбаясь, надел ее на «голову» новоиспеченному солдату.

– Ну вот тебе и еще один боец в отделении, – сказал я Трофимову. – Принимаешь?

Старшина без улыбки осмотрел критически снеговичка и спокойно ответил:

– Отчего же не принять. Принять можно, особенно если поставите на табачное и водочное довольствие.

Что было потом?.. А потом, взглянув влево, я увидел метрах в ста пятидесяти от нас, возле батареи Шатилова, толпу офицеров, которые оживленно беседовали и громко смеялись. Среди них я узнал кое-кого из штаба бригады. Так сказать, «бригадное начальство». Спросил у всезнающего Гедейко:

– Не знаешь, Юра, что там за народное вече? И в честь чего?

Тот покровительственно усмехнулся:

– Ты, брат, словно с луны спустился. Это они вокруг Шуры гусарят. Два дня как из дивизии в нашу бригаду перевели. Теперь будет военфельдшером второго дивизиона.

– Какая Шура? Ты ее знаешь?

– Знаю, конечно. Еще в Москве, когда ходил по делам в штаб дивизии, поболтал с ней несколько минут. Если хочешь – могу познакомить, но…

– А я вовсе этого и не хочу.

– И прекрасно. Всегда одобряю гордость души. Но я с ней поздороваюсь, а то невежливо. Слушай, пойдем сейчас к Шатилову. У этого комбата самый крепкий табак в бригаде. Ему жена присылает. Не самосад, а бешеный бульдог. Пока ты закуришь, я поприветствую Шуру. Ну и тем же манером обратно. Всех-то и дел пять-десять минут. Кстати, залпа, как я понимаю, все равно сегодня не будет. За Турецким валом – ни гугу.