Шрифт:
Я не спеша поднимался по лестнице, и вдруг у меня опять появилось ощущение тревоги, мне почудилось, что я на лестнице не один, что кто–то притаился в окружающем меня мраке, что меня кто–то ждет и вот–вот схватит невидимыми руками…
Я замедлил шаг, потом остановился, напряженно вслушиваясь в тишину. Внезапно вспыхнул свет, выхватив из тьмы ступеньки лестницы, серую стену. Почти мгновенно я сообразил, что кто–то засветил надо мной электрический карманный фонарь…
Вверху, на лестничной площадке, стояла все та же незнакомка, которую я сопровождал по набережной Даугавы и не более как час назад видел в зале ночного ресторана. Она стояла прямо передо мной в своем светлом пальто, под которым виднелось черное бархатное платье, руки ее были заложены в карманы, а прищуренные зеленоватые глаза устремлены на меня.
Я не успел ее о чем–либо спросить, она неторопливо вытянула из кармана правую руку, подняла, и я увидел направленное на меня дуло небольшого пистолета.
— Однако… — сказал я и, прежде чем она выстрелила — это запомнилось мне совершенно отчетливо, — услышал грохот и потерял сознание.
ГЛАВА II. Держите себя в руках
Первое, что я увидел, когда пришел в себя, это лицо женщины, стрелявшей в меня из пистолета. Я ощущал невероятную слабость, сковывающую все мое тело. Голову я не мог поднять… Вокруг было бело и светло, и прямо над моим лицом виднелось слегка улыбающееся и скорее недоброе, чем равнодушное лицо таинственной незнакомки.
Я пошевелил губами:
— Что это… Что со мной?
— Молчите, молчите, — прошептала она повелительно и, пожалуй, даже ласково. — Ни слова по–русски. Если хотите жить, молчите. Позже я объясню…
Но мне и самому не хотелось говорить: так я был слаб. Голова закружилась опять, и я закрыл глаза, а когда открыл снова, незнакомки уже не было. Я стал медленно приходить в себя и всматриваться в то, что меня окружало.
Бело и светло. Я находился в больничной палате. Да, несомненно, я находился в больнице. Белые стены, белые столики, никелированные кровати. Два больших окна, из которых льется ослепительный золотистый летний свет. В палате всего три койки. На одной из них, у окна, лежу я, на другой, в стороне от меня, у дверей, еще какой–то больной, третья, у противоположной стены, пустая.
И вдруг я сразу вспоминаю все, — наконец–то я совершенно очнулся! — весь этот странный вечер, непонятные события и недосказанные фразы и точку, поставленную пулей, направленной в мое сердце… Я с трудом поднял руку, непослушную, слабую и как будто не принадлежащую мне, и провел ладонью по груди…
Да, грудь забинтована, в меня действительно стреляли.
Сколько времени лежу я в этой больнице и почему здесь находится эта женщина?
— Товарищ… — позвал я больного, лежащего возле дверей, но он мне не ответил, даже не пошевелился. Позже я узнал, что он, к моему счастью, просто не слышал, не мог слышать мой зов.
В это время послышались голоса, двери распахнулись, и в палату вошло много людей, все они были в белых халатах и в белых шапочках, и я сообразил, что это врачебный обход.
Вошедшие были в хорошем настроении, смеялись и обменивались шутками, но почему–то все говорили по–немецки. Прежде всего они подошли к больному, который лежал около дверей. Один из вошедших, молодой приземистый толстяк, быстро заговорил, я с трудом разбирал его речь. Видимо, он докладывал о состоянии больного. В группе выделялся другой человек, долговязый и какой–то очень сухой, почти старик, с надменной, высоко поднятой птичьей головкой; он был центром группы, все остальные — и это было заметно — были подчиненными.
— Господин профессор, господин профессор, — то и дело титуловал старика толстяк, обращаясь к нему и что–то рассказывая о больном.
— Очень хорошо, — сердито произнес старик и, внезапно оборвав толстяка, поднял вверх худую, жилистую руку, показал своим спутникам четыре длинных растопыренных пальца и деловито перечислил: — Один, два, три, четыре… Все!
Только спустя четыре дня я понял, что хотел сказать этим старик, и преисполнился к нему уважением.
Затем старик повернулся в мою сторону, и все подошли ко мне. На этот раз заговорил не толстяк, а та самая таинственная женщина, которая была виновницей моего пребывания в этой палате и все с большей и большей очевидностью начинала играть какую–то роль в моей судьбе. Она, как и другие, была в белом халате, и голова ее была повязана белой косынкой. Не знаю уж, в качестве кого выступала она здесь, но вела она себя среди всех этих медиков совершенно свободно.
Она указала на меня.
— Это, господин профессор, ваше достижение…
Она отлично говорила по–немецки, и я хорошо ее понимал. Старик, которого все называли профессором, снисходительно улыбнулся — не знаю, тому ли, что он действительно чего–то достиг, или просто женщине, одарившей его таким комплиментом.
— Да, в этом случае, — как бы отщелкал своим сухим языком профессор, — все идет отлично.
— Он очнулся сегодня утром, — продолжала незнакомка. — Пытался разговаривать, но я остановила, он еще слаб, и будет лучше…
— О, вы отличная сиделка! — похвалил ее профессор с любезной улыбкой, с какой не обращался ни к кому из присутствующих. — Будем надеяться, что под вашим наблюдением ничто не помешает господину… господину…
Профессор запнулся.
— Господину Августу Берзиню, — торопливо подсказала незнакомка. — Вы же знаете…
— Господину Августу Берзиню… — аккуратно повторил профессор и многозначительно ей кивнул. — Никакие силы не помешают ему скоро стать на ноги.
Он склонился ко мне, оттянул мои нижние веки и посмотрел мне в глаза.