Когда я позвонил в дверь Полины Антоновны, она не ответила.

"Вышла", — подумал я и открыл своим ключом.

Но Полина Антоновна была дома.

— А… это ты, — сказала она, будто удивившись, и прошла мимо, на кухню.

— Вы ждали кого-нибудь?

Она остановилась, повернулась.

— Дождалась уже…

Я присмотрелся. Казалось, что за то короткое время, что минуло с утра, Полина Антоновна постарела. Да, несмотря на возраст, как я уже говорил, именно возраст был в ней чертой неопределяющей. Есть такая порода людей. И их годы, разумеется, видны, но не на них обращаешь внимание. Заслоняет годы уверенно текущая жизнь. Увы, свой час неизбежно приходит к каждому. Дрогнет что-то внутри, сдаст пружина, и откроется исподволь подбиравшаяся старость. Вот и увидел я вдруг вместо пожилой женщины старуху.

"Отыгралась-таки смерть Сергея…"

Мой взгляд меня выдал.

— Что, видно, как расквасилась?

— Вы не приболели? — откликнулся я штампованным откликом.

— Раздевайся, — кинула она.

Снимая плащ, я думал, что делать, продолжать допытываться или повременить. Решил не настаивать, сообразуясь с ее характером. Ждать, впрочем, пришлось недолго. Полина Антоновна сама зашла ко мне в ка бинет. Села в кресло напротив.

— Когда собираешься, Коля?

Что я мог ответить?

— Видно, пора.

Она кивнула одобрительно.

— Правильно. Погода-то уходит.

"Дался ж им всем этот солнечный юг!"

— Сегодня пойду на воклаз. А вы… как?

— Я в порядке, Коля.

Еще вчера я бы с ней согласился, хотя бы отчасти. Но не сейчас.

— Мне кажется, что сегодня…

— Похуже, Коля, похуже, — закончила она мою мысль с присущей ей прямотой. — Но ведь с ярмарки еду. Никуда не денешься.

— Можно и с ярмарки… не спешить.

— А если подгоняют?

Это уже давало право на прямой вопрос.

— Что случилось, Полина Антоновна? Произошло что-то?

Она вздохнула.

— Что произошло?.. Произошло. Вчера я тебе одно говорила, а сейчас другое скажу. Перерешила я.

— Что?

— Насчет комнаты.

"Вот тебе и Женькин пьяный бред! Вот тебе и Вадимово фанфаронство!"

— У вас был Вадим?

— Был.

Отвечено было так, что к расспросам не поощряло.

— Мне не нужно знать подробностей?

— Зачем они тебе? Я суть говорю — пусть живут.

Я чувствовал глубокую растерянность.

— Что это ты? Поник…

— А вы как же? С ними?

Она повела головой.

— Нет. Я, как решила, к старикам уйду. Пропишу и уйду. Пусть через исполком хлопочут.

Я молчал, и она добавила:

— Может, и в самом деле доброе дело сделаю, семью налажу.

Но ни уверенности, ни даже надежды в словах этих не прозвучала.

— Да… — только я и произнес.

— Вот и все, Коля. Спасибо тебе за хлопоты, за поддержку, и поезжай. А то я тебя из колеи выбила… железнодорожной.

Я в ответ улыбнулся чуть–чуть.

— Огорчен я, Полина Антоновна.

Во взгляде старой женщины промелькнула признательность, грустная признательность человека, который за сочувствие благодарит, зная, что сочувствие это ему не поможет.

— Не ломай голову, Коля. Ты свое дело сделал. Вот и пора на отдых. Там быстренько и забудешь. И я довольна буду. Огорчения жизнь сокращают. Хватит и Сергея.

"О чем это она? Ну какие у Сергея огорчения были, чтоб до могилы довести… А ведь были какие-то. Видно, с ними и связано… Что только?"

— Я, конечно, поеду, Полина Антоновна. Я и сам чувствую, как в чем-то помехой стал. Но перед отъездом… Можно один вопрос?

— Трудный?

— Трудный.

— Ну, спрашивай.

— Этот… хлюст, — сорвалось с губ перепахинское словечко, — Вадим то есть, он пригрозил вам?

Старуха взглянула на меня прямо и твердо, тем взглядом, что я еще с войны помнил, когда она, мужа и сына потеряв, явилась сюда претерпевшей, но не сломленной духом, чтобы взять заботы о племяннике.

— Угрозой, Коля, меня не возьмешь.

Сомневаться в ее словах я не имел оснований.

— Простите, Полина Антоновна, негодяи-то на все способны.

Она наклонила голову.

— Мне-то чего бояться?..

Получалась бестолковщина. Если и предположить, что прибег Вадим к грязной сплетне, марая имена Лены и Сергея, и даже о ребенке ляпнул (а вдруг и сам от ревности взбеленился и поверил!) — это не угроза все-таки. Внука Полина Антоновна, конечно, отвергнуть не могла, внук-то — радость. Ошеломление ее в таком случае совсем по–другому выглядеть должно. Откуда же подавленность, смирение, столь на нее непохожее?