Потом появились два новых санитара. Я не могу вспомнить их внешности, кажется, один носил усы.

Они периодически накачивали Костю чем-то и уводили купать, после чего притаскивали и бросали на кровать, побитого и не в себе.

После первого такого раза его смех стал походить на нервные заикания. Он жаловался врачам, родителям, но я был единственным, кто верил в то, что его действительно насилуют. Насколько мне известно, санитары сразу выделили Костю среди остальных пациентов, он им очень нравился из-за смазливой, девчачьей внешности. Когда Косте надевали на голову парик, он и вовсе превращался в симпатичную девчушку, очень молоденькую и по-детски угловатую.

Я пытался ему помочь, но меня, как и Костю, как и любого другого пациента психбольницы, никто не хотел слушать. Я говорил с санитарами, но они лишь смеялись. Я пытался им угрожать, я не мог выносить крики Кости по ночам, пока его «купали». Вся больница слышала, содрогалась… Я представлял себе, что стены вот-вот рухнут, что здание начнет обваливаться, предпочтительнее с крыши, а потом мы все провалимся под землю, в Ад…

Санитарам нравилось слушать его резкий, потом уже сорванный голос, они никогда не затыкали ему рот.

А потом я не выдержал и попытался подраться с ними. С буйными психами разговор короткий. Неделю я не приходил в себя, кажется, меня не кормили, потому что, открыв глаза, я понял, что от слабости не смогу даже пошевелиться. За мной не особо ухаживали, скажем так.

— Очухался, придурок? — меня утащили в душ и мыли из шланга, как бешеное животное, к которому опасно подходить. И они были правы. Я ненавидел их сильно, остро, всей душой. Я ненавидел их так, как только можно ненавидеть других людей. Я желал им зла, я мечтал, чтобы они умерли.

Мне советовали… кажется, одна из медсестер, которая, кстати, присматривала за мной, когда меня отпускали домой, попытаться их убить, но у меня физически не было такой возможности, я был обессилен, и я слишком плохо соображал, чтобы придумать другой способ помочь парню.

А потом Костя повесился на спинке кровати.

Я прекрасно помню ту ночь. Он долго копошился, рвал простыни, плел прочную веревку. Я слышал все это, понимал, что и зачем он делает. Я еле сдерживал слезы, но лежал и молчал. Не было даже мысли позвать кого-нибудь из персонала больницы на помощь. В палате все знали, что он хочет покончить с собой. Все молчали. Мы понятия не имели, что сказать ему, чтобы убедить остаться с нами. Если бы у меня в тот момент было чуть больше смелости, я бы тоже повесился, но такая смерть была не для меня, слишком сложная. Я бы не смог.

Он умер, и началось расследование. Его родители, хоть и верили врачам больше, чем собственному ребенку, подняли на уши всю больницу, затем милицию и прокуратуру. Семь человек, включая меня, из сорока пяти, подтвердили факт насилия и жестокого обращения. Тут и мои родители подтянулись… Ту психбольницу закрыли через несколько месяцев, но об этом я узнал уже из другой клиники, куда меня перевезли родители, как только узнали о случившемся.

Костик спас нас всех.

Кажется, я отключился, очнулся прямо на полу в ванной. Отрываю лицо от прохладного кафеля, силюсь подняться.

— Олег, Олег, ответь! — Аля долбится в дверь. — Олег!

Я понимаю, что она сейчас откроет замок монеткой и пытаюсь подняться. Бесы, я упал прямо с унитаза.

Голову обносит, у меня не выходит встать даже на четвереньки.

Я пытаюсь снова. И снова.

А она уже заходит, уже садится рядом со мной.

— Родной, ты как, тебе плохо? — ее взволнованное личико бледнеет, испуганные глаза часто моргают. Аля трогает мои щеки, словно не веря, что это я перед ней.

— Голова закружилась, — говорю. И зачем-то повторяю: «Голова закружилась», — мне не идет новое лекарство, все в порядке, «все в порядке».

Она помогает мне сесть, я подтягиваю штаны, встряхиваю головой, прогоняя наваждение.

— Аля, мне уже лучше, честное слово. «Честное слово». Давай я приведу себя в порядок, — прошу ее выйти.

— Нет уж, я тебе не доверяю, — обнимает меня, целует в щеку, — ты же ничего не задумал плохого? — серьезно смотрит в глаза.

— Нет, разумеется, нет, — мне становится лучше, приступ потихоньку проходит, меня отпускает, — просто тяжелые воспоминания. Дай мне минуту.

— Хоть две, — снова целует, ну уже в другую щеку, — ты весь ледяной, Олег, тебе не холодно?

Кое-как я убеждаю ее покинуть ванную и окончательно прихожу в себя под душем. Потом я снова ложусь на диван, а Аля продолжает убираться.

— Олег, ты бы не мог мне помочь развесить постельное белье на сушилке? — замирает передо мной с тазиком.