— А ты помнишь, что хаким Мимдад назначил в качестве лекарства сурьму, которая должна была спасти мне жизнь при условии, что я лишусь мужественности? Так оно и случилось, клянусь sangue de Bacco! [188]

— Разумеется, — снова сказал отец. — И что, Маттео? Неужели лекари обнаружили, что тебе стало хуже?

— Хуже, Нико? Что может быть хуже? Нет. Треклятые докторишки только что сообщили мне медовыми голосами, что мне вообще не следовало принимать эту проклятую сурьму! Они говорят, что могли бы излечить kala-azar, просто давая мне милдью!

— Милдью? А что это?

— Ну, вроде какая-то разновидность зеленой плесени, которая образуется в пустых закромах из-под проса. Это лекарство вернуло бы мне здоровье, говорят они, причем без ужасного побочного эффекта. Мои pendenti [189] никогда бы не сморщились! Не очень-то приятно услышать это сейчас? Милдью! Porco Dio!

— Да уж, такое не слишком-то приятно услышать.

— Ну скажи, какая была необходимость проклятым scataroni вообще говорить мне об этом? Теперь, когда уже слишком поздно? Mona merda! [190]

— Это было не очень-то тактично с их стороны.

— Проклятые saput`eli [191] просто хотели похвастаться, насколько они искуснее того захолустного шарлатана, который кастрировал меня! Aborto di natura! [192]

— Есть старая поговорка, Маттео. Этот мир, как пара туфель, которые…

— Bruto barab`ao! Заткнись, Нико!

Обидевшись, отец ушел в другую комнату. Я услышал, как он наводит там порядок. Дядя Маттео сел, шипя и клокоча, словно чайник на медленном огне. Но в конце концов он поднял все-таки голову, посмотрел мне в глаза и сказал уже спокойнее:

— Прости меня, Марко, я вел себя недостойно. Знаю, когда-то я сказал, что смиренно приму ниспосланное мне судьбой испытание. Но теперь узнать, что в страшной жертве не было необходимости… — Он заскрежетал зубами. — Надеюсь, что тягостные раздумья не сведут меня с ума.

— Но, дядюшка…

— Если ты изречешь поговорку, я сверну тебе шею.

Какое-то время я сидел молча, ломая голову, как бы лучше выразить дядюшке свое сочувствие. Хотя, откровенно говоря, я полагал, что вообще-то все к лучшему. Здесь, среди отважных мужественных монголов, к его извращенным наклонностям отнеслись бы не так терпимо, как это было, например, в мусульманских странах. И, попадись дядюшка с поличным, он вполне мог бы угодить прямиком к Ласкателю. Однако я предпочел держать свои соображения при себе. Приготовившись увернуться от его все еще сжатого кулака, я прочистил горло и попытался произнести слова утешения:

— Мне кажется, дядя Маттео, что почти каждый раз, когда я сам попадал в серьезные неприятности или переделки, меня в конечном итоге заводил туда именно мой candel`otto. Приходится дорого расплачиваться за те удовольствия, которые он приносит мне. Я думаю, что если бы я лишился своего candel`otto, то мне было бы легче стать хорошим человеком.

— Ты полагаешь? — спросил дядя Маттео кисло.

— Между прочим, из всех священников и монахов, насколько мне известно, самыми выдающимися были те, кто серьезно относился к своим обетам и целибату. Полагаю, так происходило потому, что они закрыли свои чувства для возбуждения плоти и смогли думать о душе.

— Все это дерьмо. Неужели ты и правда так думаешь?

— Разумеется. Посмотри на святого Августина. В юности он молился: «Господи, сделай меня непорочным, но не теперь». Он очень хорошо знал, где прячется зло. Поэтому-то он и стал святым, когда наконец отказался от соблазнов плоти…

— Chiava el santo! — в бешенстве выкрикнул дядя Маттео ужасное богохульство.

Спустя мгновение, когда молния не поразила нас, он произнес еще грозно, но уже более спокойным тоном:

— Марко, а теперь я скажу тебе, что думаю я. Я полагаю, если только, конечно, твоя вера не лицемерное притворство, что все обстоит как раз наоборот. Каждый мужчина и каждая женщина на земле настолько злы и порочны, насколько у них на это хватает порока. И меньше других поддаются соблазнам робкие люди, которых по недоразумению называют благочестивыми. Ну а самых трусливых считают святыми и обычно они сами первые себя таковыми объявляют. Проще объявить: «Взгляните на меня: я святой, потому что надменно удаляюсь от храбрых и деятельных мужчин и женщин!», чем честно сказать: «Я не могу господствовать в этом уголке земли и боюсь даже попытаться сделать». Помни об этом, Марко, и будь отважным, мой мальчик.

Я сел и попытался придумать достойный ответ, который бы при этом не был простым ханжеством. Но, увидев, что дядя успокоился и что-то бормочет про себя, я поднялся и спокойно ушел.

Бедный дядя Маттео! Похоже, сначала он внушил себе, что его ненормальные наклонности являются не слабохарактерностью, а достоинством, которое просто не признают обыватели, а потом и вовсе решил, что он мог бы заставить этот полный предрассудков мир признать свое превосходство, если бы только его мошеннически не лишили этого превосходства раньше времени. Ну, положим, сам я знал множество людей, не способных скрывать свои вопиющие пороки и изъяны и старавшихся вместо этого выставлять их напоказ, как благословение. Я знал родителей одного слабоумного калеки, которые никогда не произносили вслух имени, данного младенцу при крещении, а умилительно называли его «Христианин», видимо, подразумевая, что Господь предназначил их сына для Небес и потому специально сделал его непригодным для земной жизни. Мне жаль калек, но я никогда не поверю, что если дать увечному благородное имя, то это украсит несчастного или возвысит его уродство.