В предбаннике тускло горела керосиновая лампада. Затянутое пылью и паутиной окошко запотело от идущего из-под щелей двери тепла.

Гена разделся, проверив, на месте ли деньги, и успокоив себя мыслями о будущем, взяв лампу, вошел в парилку. Слева стояла раскаленная печь, огонь яростно бушевал внутри, давая стойкий жар. Внизу - ведра с холодной водой, а на плите - большой бак с кипятком. Возле стены находился невысокий полок и железная шайка, возле которой лежали куски мыла.

Сел на пол, спасаясь от нестерпимого жара, чувствуя, как истомленное тело прогревается, расслабляясь и раскрываясь, принимая тепло. Сорвал висящий под самым потолком сухой дубовый веник, налил кипятка, запарил, предвкушая радость. Он любил париться. Дома сам выстроил баню, и раз в неделю хлестался как одурелый, несколько часов кряду.

Напряжение отпустило, мысли потекли гладко.

– И чего это я испугался? Обычная старуха. Живет тут, наверное, одна, родные все умерли давно, а соседи разъехались. Здесь даже электричества нет!

Он стал мыться, тщательно намыливаясь и обливаясь теплой водой, готовясь до изнеможения исхлестать себя веником.

Услышал, как негромко хлопнула дверь.

– Сюда идет, карга! Чего ей надо? – подумал с неудовольствием.

Дверь в парную распахнулась. На пороге, в слабом неровном свете керосиновой лампы, вся в клубах горячего пара стояла… молодая, высокая женщина с распущенными по плечам черными волосами, одетая лишь в длинную тонкую исподницу. Глаза пронизывающе жгли синим пламенем, будто просвечивая насквозь. Красивое смуглое лицо горело матовым отливом. Стройное сильное тело угадывалось под белой рубахой. Решительный взгляд и властный изгиб ярко-красных губ, непостижимо подчиняли, парализуя волю и смиряя непокорность.

У Гены мгновенно ослабли ноги. Он пугливо осел на подогнувшихся коленях, мешком опустившись на низкий полок.

Девушка, не смущаясь, подошла и твердыми руками легонько толкнула его в плечо. Гена безвольно распластался на полке, совсем забыв про стыд и видя как она, взяв распаренный веник, сначала медленно, едва касаясь листьями, потом все настойчивее, крепче, стремительным вихрем проносится по всему телу. Закрыв глаза он в расслабленном изнеможении ощущал, как бесконечно долго, все сильней и сильней, все жестче, до боли, до исступления, еще и еще, и еще раз, до потери сознания, до обморока, до беспамятства, гибкие тугие ветви хлещут и хлещут его, пропаривая, прожигая каждую клетку, каждый потаенный уголок.

Когда показалось, будто жизнь оставила его навсегда, она остановилась. Поддала жару, плеснув на каменку горячей водой. Похлопала пахнущей лесными соками ладонью по лицу, приказывая перевернуться. И все повторилось вновь. Опять он умирал и воскресал, не ощущая своего тела, и в то же время, чувствуя неизъяснимую усладу от забористых резких ударов. Он не помнил, сколько длилось это нескончаемое блаженство.

Очнулся, когда в парной уже никого не было. Кое-как спустился на пол, облился водой, и распаренный, красный, выполз, в прохладный предбанник.

Тело горело и ликовало, приняв столь необычную по силе очистительную встряску. Посидел немного, приходя в себя. Затем натянул сухое чистое белье, которое ему дала старуха. Мысль совсем не работала. Словно заново родившись, на разомлевших непослушных ногах, неспешно побрел в дом.

Отворив дверь и переступив порог, Геннадий остолбенел от неожиданности. Удивительные события сегодняшнего дня продолжались, совершенно сбивая с толку и не давая возможности осознать происходящее.

Почудилось, будто попал на тысячу лет назад. Странное убранство дома ярко освещалось горящими лучинами. Сизый дым тонкой струйкой уходил наверх в волоковое окно. Косматые тени встревожено метались по закопченным стенам, причудливо превращаясь в жуткие пляшущие образы каких-то бесплотных существ.

За уставленным разнообразной снедью и заморскими яствами столом, сидело с полдюжины рослых, кряжистых, немолодых мужиков. Густые бороды почти полностью закрывали тяжелые обветренные лица. Из-под лохматых бровей недобрым светом горели черные непроницаемые глаза. Сивые волосы дополняли исполненный молчаливой суровости, мрачный портрет. Одетые в длинные рубахи, подпоясанные кожаными ремешками, мужики неторопливо продолжали вечернюю трапезу, обстоятельно жуя и вытирая о холщовые штаны могучие, в узлах синих вен, сильные руки.

На вошедшего лишь вскользь глянули, сосредоточенно продолжая вечерю. У Гены сердце ухнуло куда-то вниз и затихло там, боясь собственным стуком привлечь внимание.

Во главе стола сидел огромный дядя, весь заросший черно-бурым волосом и имеющий такую густую, окладистую бороду, что она падала тяжелой волной на широкую грудь. Плечи были невероятных размеров, и еле помещались в красно-бежевой рубашке в крупный горох. Безжалостные глаза с интересом смотрели на гостя, приводя в леденящий ужас сжавшуюся душу.

Чуть в стороне стояла четверка молодых женщин, одетых в длинные, до пола, сарафаны, отороченные разноцветной вышивкой. На ногах виднелись красные сафьяновые сапожки, а головы красавиц украшали высокие кокошники с блестящими драгоценными камнями-самоцветами, сияющими глубоким чистым светом. Темные косы с вплетенными яркими лентами, смуглые нарумяненные лица, алые губы, тонкие лебединые шеи – все это сразу бросилось в глаза.

Вдруг в одной из девушек он узнал Её… Ту, которая была с ним только что, и так здорово отхлеставшую его веником. Гена смотрел и лихорадочно вспоминал, где он мог видеть ее раньше.