Яркая вспышка швырнула меня на тропинку и ослепила на несколько долгих мгновений. Я лежал, прислушиваясь, но раскат грома не последовал. Когда снова можно было видеть четко, а судороги мышц прекратились, я разглядел огромную царственную фигуру, стоявшую всего в нескольких шагах передо мной: Оберон. Только это была статуя — точь-в-точь такая же, какая стояла у дальней стены Главного Вестибюля в Амбере, а может, это она и была, потому что при ближайшем рассмотрении я заметил на плече великого человека нечто, похожее на птичий помет. Вслух я сказал:

— Она настоящая или это конструкция?

— По-моему, настоящая, — ответил Фракир.

Я медленно поднялся.

— Считаю это ответом, — сказал я. — Только не понимаю, что он означает.

Я протянул руку, чтобы потрогать статую, и на ощупь она больше напоминала холст, чем бронзу. В этот миг моя перспектива каким-то образом раздвинулась, и я ощутил, что трогаю написанного маслом Отца Своей Страны. Потом края перспективы начали размываться, медленно исчезли, и я увидел, что портрет был частью одной из тех неясных картин, мимо которых я проходил. Потом по нему пошла рябь, и он исчез.

— Сдаюсь, — сказал я, ступая на то место, которое он занимал минуту назад. — Ответы озадачивают еще сильнее, чем породившая вопросы ситуация.

— Раз мы идем среди Отражений, не может ли это быть заявлением, что все вещи реальны… одни здесь, другие где-то еще?

— Полагаю, да. Но я давно знаю об этом.

— И что все вещи реальны по-разному, в разное время, в разных местах?

— О’кей, твои слова вполне могут оказаться сенсацией. И все же я сомневаюсь, что это нечто пользовалось такими методами только для того, чтобы сделать несколько философских сентенций, которые для тебя могут быть новостью, а где-нибудь считаются довольно затасканными. Должна быть какая-то особая причина, которую я все еще не улавливаю.

До этих самых пор картины, мимо которых я проходил, представляли собой натюрморты. Теперь же мне попалось несколько полотен с человеческими фигурами, на некоторых изображались иные создания. В этих картинах преобладал сюжет, совершалось действие — где насилие, где любовные сцены, где просто картинки домашней жизни.

— Да, кажется, мы продвинулись вперед. Это может нас к чему-нибудь привести.

— Когда они выскочат и набросятся на меня, я пойму, что прибыл в нужное место.

— Как знать? По-моему, критиковать искусство — дело сложное.

Но вскоре серия картин исчезла, а мне оставалось только шагать по своей светящейся дорожке сквозь тьму. Вниз, вниз по неподвижному отлогому склону, к перекрестку. Где был Чеширский Кот, когда мне требовалась логика кроличьей норы? Только что я, приближаясь, наблюдал, что делается за перекрестком, но не успевал и глазом моргнуть, как картина менялась. Теперь там неподалеку, на углу справа, был фонарь. Под ним стояла призрачная фигура и курила.

— Фракир, как они его притащили сюда? — спросил я.

— Очень просто, — ответил он.

— Что тебе подсказывает чутье?

— Внимание сосредоточено на тебе. Пока — без злых намерений.

Подойдя поближе, я замедлил шаг. Дорожка превратилась в мостовую, по обеим сторонам были кромки тротуаров. С мостовой я шагнул на правый тротуар. Пока я шел по нему, ветер прогнал мимо сырой туман, который повис, загораживая от меня свет. Я еще больше замедлил шаги. Вскоре стало видно, что мостовая делается мокрой. Я шел между домами, и мои шаги отдавались эхом. К этому времени туман слишком сгустился, чтобы можно было определить, действительно ли рядом со мной появились здания. Мне казалось, что это так, потому что кое-где в тумане попадались более темные участки. В спину задул холодный ветер, и время от времени падали капли. Я остановился, поднимая воротник плаща. Откуда-то с высоты донеслось слабое гудение аэроплана, но увидеть его я не сумел. Он пролетел, и я двинулся дальше. Потом откуда-то, может быть, с противоположной стороны улицы, приглушенно донеслась полузнакомая мелодия, играли на пианино. Я поплотнее завернулся в плащ. Туман сгущался, образуя водоворот. Еще три шага — и туман исчез, а передо мной, прислонясь спиной к фонарному столбу, стояла она. Она была на голову ниже меня, одета в тренч и черный берет, а волосы были черными и блестящими. Она бросила сигарету и медленно придавила окурок носком черной лакированной туфли на высоком каблуке. При это я мельком увидел ее ногу — очень красивой формы. Потом она вытащила из кармана плаща плоский серебряный портсигар, на крышке виднелись выпуклые очертания розы, открыла его, достала сигарету, зажала ее губами, закрыла портсигар и убрала его. Потом, не взглянув на меня, спросила:

— Огонька не найдется?

Спичек у меня не было, но я не хотел, чтобы сейчас такая мелочь помешала.

— Конечно, — сказал я, медленно протягивая руку к ее губам. Руку я чуть развернул — так, чтобы не было видно, что она пуста. Когда я прошептал ключевое слово, от которого из кончика моего пальца вылетела искра и зажгла сигарету, она подняла руку и дотронулась до моей, словно хотела придержать ее. И, прикуривая, подняла глаза — большие, темно-синие, с длинными ресницами. Ее глаза встретились с моими. Тут она ахнула и упустила сигарету.

— Боже мой! — вскрикнула она, обхватила меня обеими руками, прижалась ко мне и принялась всхлипывать. — Корвин! — сказала она. — Ты нашел меня! Я ждала целую вечность!

Я крепко держал ее, не хотелось заговорить и разрушить ее счастье такой дурацкой штукой, как правда. К черту правду. Я гладил ее по голове. Много позже она отстранилась и снизу вверх посмотрела на меня. Еще миг — и она поняла бы, что это всего лишь сходство, а пока что она видит только то, что хочет видеть. Поэтому я спросил: