I
Умолкните — убоги вы, трубадуры века,
в который называют свободным человека;
умолкните — не тщитесь заставить верить свет
в прогресс, свободу, правду, коль их поныне нет!
Не спорьте же! Стыдитесь! Хотя бы покраснели,
великим называя век гнусный! Неужели
уже нет больше рабства, не царствует разврат?
И мир, добро и милость весь мир животворят!
Или... отныне снова на свете наступила
эпоха Тамерлана, вернулся век Атиллы?
II
С Дуная до лазурных эгейских берегов
народ несчастный гибнет под тяжестью оков.
В лесах, горах, долинах ужасные страданья
увидите повсюду, услышите стенанья!
Как тигры, кровожадны, тираны падаль жрут,
убитых беззащитных людей на части рвут.
И в опустевших селах и городах сожженных
везде руины храмов, врагами оскверненных.
Без хлеба и без крова измученный народ
от голода и стужи на всех дорогах мрет.
На виселицах парни и девушки в сералях.
Страна в слезах и муках, в неслыханных печалях!
Ах, поглядите только на плачущую мать!
Она дитя прижала к груди, чтоб не отдать
насильникам, грозящим ей острыми клинками,
и слабыми пытаясь спасти его руками.
И, мертвая, сжимает она дитя свое,
пусть падают удары без счета на нее.
Но саблями ребенка насильники пронзают,
подбрасывают кверху; как бесы, завывают.
Убийца насладился, свершив кровавый лов,
за новой жертвой мчаться он с гиканьем готов.
На девушку взгляните — в лице такая мука! —
вокруг нее замкнулось кольцо башибузуков.
Она их умоляет, в ее глазах испуг,
но вырваться не может она из зверских рук.
А спереди и сзади — достойная картина! —
горами трупы всюду, как падаль, мешанина
искромсанных останков, обрубки тел людских —
смерть страшная прошла здесь и разбросала их.
Вот крохотная ножка, вот малыша ручонка
иль русая головка убитого ребенка.
А дальше — грязь на голых коробках черепных,
лоскутья женских платьев, клоки волос седых.
(Ах, никакими это не описать словами!)
Здесь — матери, чьи чрева проколоты штыками,
там — крошево из старцев, застреленных детей
и юноши, которым сердца пронзил злодей...
А воронов на трупы уже слетелась стая,
с орлами и со псами пир мерзкий начиная.
Так вот он, отвращенья и мерзости предел —
убийц игра и танец среди кровавых тел.
III
В каком же это веке? В какие же годины
кошмарные такие встречаем мы картины?
Какой тиран свободно обрек мечу, огню
народ и продолжает ужасную резню?
И где ж она, Европа, гуманная как будто,
когда ей безразлична картина сечи лютой?
Не прозвучал покамест неустрашимый глас:
«Прочь, дикари! Довольно! Мы не потерпим вас!»
Нет, это не случится! Не будет! Не впервые
не замечать умеет она дела такие.
Ей сохранить важнее прогнивший старый трон,
что издавна смущает восточный небосклон.
Раб ниже, чем скотина, для них: о той — забота,
ту кормят, чтобы лучше была ее работа.
А мы, умрем иль живы, Европе все равно,
хоть составляем тело с Европою одно.
И не на жизнь, а на смерть сраженье наше с теми,
кто общество позорит, позорит наше время, —
Европу не волнует и — бессердечья плод:
как римский гладиатор, растерзан наш народ.
IV
Да, начинаешь думать о принципах гуманных,
что выдумки все это людей каких-то странных,
что и любовь и братство — лишь басни, никакой
нет правды и свобода всего лишь — звук пустой;
что милосердье — глупость, что золотому звону,
как богу, со свечами кадят и бьют поклоны;