– Клянусь, я сзади орать не стану…

– Колдовок боюсь… у нас в городе жила одна старуха, натуральная колдовка! С носом кривым. И на глазу бельмо… вот ежели бельмо на правом, то это еще ничего…

Его высочество, выдохнув:

– Да…

…склонились еще ниже… а подушки сделались плотными, и сколь Себастьян ни старался, сколь ни ерзал, отодвинуться не вышло.

– Я… вас очень внимательно слушаю…

…еще ниже, носом носа касаясь. И от этакой интимности прямо кулаки зачесались. Себастьян их на всякий случай под одеяло спрятал.

– Да… нечего слушать… я уже все…

Матеуш вытянул губы трубочкой и попытался-таки поцеловать…

…Себастьян взвыл, вскакивая…

…но его высочество взвыли еще громче и отпрянули, прижимая к губам руки…

– Фто это было? – спросил он отнюдь не любезным тоном.

– Дядечка… п-подарил… – Себастьян прижался к стене, не спуская взгляда с королевича.

Тот же медленно, недоверчиво ощупывал распухшие губы, которые медленно наливались нездоровым багрянцем.

…вот спасибо, Аврелий Яковлевич, за заботу, только предупредить мог бы!

– К-кулончик, – слегка заикаясь, Себастьян вытащил из-под длинной рубашки вышеупомянутый кулончик, – н-на всякий случай.

Матеуш издал долгий, протяжный звук, от которого Себастьяново сердце оборвалось.

– Чтоб не с-соблазнил никто… д-до свадьбы.

Его высочество, продолжая ощупывать губы, кивнули.

До свадьбы, значит.

Он не был зол, скорее несколько раздражен и удивлен; но удивление это в новообретенной жизни, которая продолжалась, несмотря на люстру, было чем-то вполне себе естественным.

А Матеушу казалось, что он разучился удивляться.

…и смеяться… тем паче если над собой… а ведь и вправду смешно… соблазнитель… губы онемели, распухли и цвета стали уже не красного – пурпурного.

Королевского весьма.

И он, тряхнув головой – жест этот никак не увязывался с венценосным образом, а потому вытравливался воспитателями с особым тщанием, как и привычка грызть ногти, – рассмеялся. Громко.

Неприлично.

И долго. Гортанный некрасивый смех его, который многочисленным гувернерам так и не удалось облагородить, был слышен далеко за пределами комнаты. Но Матеушу впервые было наплевать.

Он живой.

И жизнь прекрасна, даже когда губы на пол-лица расползлись. Тиана же, опустившись на шелка и кружево, вцепилась в одеяло, натянула по самый нос и из-за этой ненадежной преграды внимательно наблюдала за королем.

– А… а шоколад очень вкусный, – сказала она, когда Матеуш отсмеялся. – К губам надо медень прижать. Меня как-то пчела укусила… у дядечки ульи стоят, медок собственный дюже хороший, но пчелы злющие, что выдры! И я пейзажу писала, а она как подлетит! Как в губу вцепится! Та и распухла… вот мне стряпуха подсказала медня приложить, чтоб спухлость прошла… и прошла…

Звенел голосок панночки Белопольской, которая, конечно, не особо умна, но прелесть, что за дурочка… и птицы за окошком пели…

…и розами пахло.

И лето горело во всей его летней красе…

Как бы там ни было, но Цветочный павильон его высочество покинули пусть и с распухшими губами, но в настроении великолепнейшем.

До свадьбы, значит?

Будет ей свадьба… вот сразу после конкурса и будет…

…терпение не относилось к достоинствам Матеуша.

Лихо вернулся за полночь.

И ни слова не сказал, но сгреб Евдокию, уткнулся холодным носом в шею, да так и замер. Стоял мокрый, взъерошенный… и пахло от него вином.

– Лихо…

– Все хорошо. – Он все же заговорил. – Все хорошо, Ева… он к тебе больше и близко не подойдет…

– Не подойдет, – согласилась она просто потому, что сейчас чувствовала: надо было соглашаться.

И пряди мокрые разбирать. И рубашку стянуть, которая прилипла к коже, а кожа эта побелела… придумал тоже – среди ночи купаться… или топиться?

– Не подойдет…

– Конечно, а если подойдет, то я его… канделябром, – сказала и не выдержала, рассмеялась. – Я подумала, что насмерть… представляешь, если бы и вправду насмерть? Не то чтобы сильно жаль, но ведь судили бы… и на виселицу.