Виктор забегал вперёд, приседал, снимая снизу, любовался свободой и точностью его движений. И когда фазан взлетел позади Виктора и выстрел грохнул совсем рядом, стегнув лицо горячим ветром, он не успел испугаться. А Вадимыч, нахмурившись было, засмеялся и подмигнул.

Егерь был удал и ловок и счастлив от того, что может, наконец-то, показать своё мастерство. И Костин, заражённый его удалью, ломился сквозь кусты, обдирая в кровь лицо и руки, задыхался, стрекоча кинокамерой, повторяя шёпотом одно нелепое слово, почему-то больше всего подходившее сейчас к его сумбурному состоянию: «Проклятье!.. Проклятье!..»

Он снимал окаймлённый рекой кустарник, Вадимыча, собиравшего подстреленных птиц, собак, вертевшихся рядом. Крупно снял руки егеря – как они укладывали фазанов в люльку. Наконец, сели. Тронулись. Собаки повизгивали, стукаясь о борта люльки, лапы их разъезжались на скользких фазаньих тушках.

– Ну, что, на этот раз получилось? – спросил Вадимыч, повернув голову. – Теперь гуся снимем.

Как уверен он, как раскован и красив в этой уверенности!.. Включён мотор азарта. Не остановился бы только, не заглох.

Белая птица в синем небе – ах, дьявольщина, как это может быть необыкновенно!.. Костин представил себе полутёмную комнату, освещённые дрожащими отсветами лица гостей, и на большом, в полстены, экране – медленно падавшую в густой синеве большую птицу.

У дома Вадимыч резко затормозил. Собаки с визгом вылетели из люльки, понеслись по двору, взлетели на крыльцо, затоптались вокруг Веры, громко стуча хвостами по её клеёнчатому фартуку.

– Ну, значит, с полем, – заулыбалась Вера.

По тропинке, от прогала в тростниковой крепи, торопились к дому мальчишки – две маленьких копии Вадимыча. Вера подошла, заглянула в люльку, охнула.

– Где это вы их, столько?

Вадимыч кепкой стряхивал с себя пыль, поднимался на крыльцо – почему-то медлил с ответом. Наконец, входя в растворённую дверь, сказал:

– Да в займище.

– Так у тебя ж там заказник! – испуганно крикнула ему вслед Вера.

Было слышно, как Вадимыч разувался в коридоре, стуча сапогами.

– Будем считать, что ему срок вышел, – откликнулся сердито.

И тут же с грубоватой напористостью спросил:

– Поесть-то дашь?

5

…В тех же кустах, что и утром, на пологом спуске к воде, они затаились. Солнце соскальзывало в тонкие облака, отражаясь в воде алым пятном, раздробленным мелкой рябью. За речным поворотом, над кромкой тростника взлетали утки, уносились в степь, возвращались обратно. Из непроходимой тростниковой чащи слышалось их звонкое кряканье, обманчиво-близкое, как всегда на воде. Его перебивал осторожный, похожий на приглушённый разговор, гусиный гогот.

Вот поднялись над тростником три больших птицы, сделали круг и цепочкой неторопливо потянулись к острову, медленно укрупняясь в глазке кинокамеры – вытянутые шеи, плавные взмахи крыльев. Наконец-то!..

Они так хорошо шли – не слишком высоко и не очень низко, что было ясно: сейчас он, Костин, снимет свои самые пронзительные кадры. А какие у птиц громадные крылья! У первой металлически отблёскивает на солнце клюв, перья подкрашены розовым, и видно, как воздух пружинит под крыльями. Будто сам летишь, глядя на неё.

Наконец они пошли на снижение. Жужжит кинокамера. Вадимыч медлит, подпускает, наверное, как можно ближе.

Это было нелепо до неправдоподобия: грохот двух выстрелов – дуплетом, крики птиц, ругань егеря. Промах! Гуси, взмыв вверх, уходили в степь. Костин смотрел, как Вадимыч, разломив ружьё, пытается вытащить патроны: у него дрожали руки.

– Не иначе ворожит кто-то, – бормотал он. – Но гуся мы с тобой всё равно возьмём. Провалиться мне, если нет!

Солнце уже ушло, облака медленно гасли. Стих ветер. Сумерки заволакивали кудрявую растительность острова. Вадимыч, привстав, осмотрелся.

– Пойду туда, там стрелять удобнее.

Раздвигая ветки, он спустился к реке, бормоча: «Провалиться мне, если…» Был слышен негромкий плеск – это он осторожно брёл по мелководью. Его фигура помаячила на тускло отблёскивающей воде и растворилась в темноте острова.

А минут через десять Костин опустил в чехол ненужную уже кинокамеру и взглянул вверх, высматривая в блёклом небе слабые проблески звёзд. И тут опять, как утром, воздух над его головой распороло уже знакомым вибрирующим звуком: летели гуси, опять – с рисовых чеков. Летели низко, будто падая в мягкую темноту острова.

Он успел увидеть их силуэты, сверкнуло пламя, грохнули выстрелы – один и тут же второй. Птицы рванулись вверх, раздирая ночную тишину резкими криками, но одна из них скользнула вниз, упала, глухо ударившись о землю.