Мы озябнем парить

И по улицам шлёндрать устанем,

Пить коктейли в бистро,

На парижских ажанов глазеть.

Я небрежно скажу, что Париж, нет, не плох, но местами

Утомителен очень.

И домой нам пора улететь.

Мы вернёмся в Москву.

В Шереметьевку.

В сосны и слякоть.

Двух мохнатых собак мы услышим приветственный лай.

Грусть сожмёт нам сердца.

Но она не заставит нас плакать.

Скоро лето придёт, мы укатим с тобой на Валдай!

Сейчас, в свете керосиновой лампы, вспоминать поездку в Париж было почему-то особенно уютно. И – спокойно. Может быть, потому что тогда же, в конце девяностых, приехав в деревню повидать дальнюю Людмилину родню, мы, бывавшие здесь и прежде, обострённым после парижского вояжа зрением вдруг увидели поразительную красоту этих мест.

С холма, увенчанного земляным валом правильной формы (когда-то здесь, утверждают краеведы, было древнерусское городище), видны синеющие в Заречье заповедные лесные дали; речная излучина внизу серебрится в просторной зелёной пойме, окутанная голубой дымкой; а в мае здешние берега Клязьмы охвачены белым пожаром цветущей черёмухи – её аромат душистым половодьем затапливает единственную деревенскую улицу, состоящую из полусотни домов.

Один из них мы – спустя год – и присмотрели.

И однажды поняли: свой дом на своей земле – это не столько материальная, сколько духовная субстанция. То, что преобразует человека. То, что пропитывает его душу силой и желанием жить, какой бы невыносимой иногда ни казалась жизнь.

…В окне обозначилась деревенская улица – загорелся на столбе, под жестяной тарелкой, единственный здесь фонарь. Где-то починили обрыв. И мы включили свет в доме. Он показался нам таким резким, что мы его тут же и выключили, оставив зажжённой лампу. При ней словно бы теплее шёл разговор, его хотелось длить и длить. Вспомнили, как местные окающие мастера, невольно, не напоказ демонстрируя и предприимчивость, и чувство красоты, истово переделывали наш дом; как деревенские жители потянулись смотреть на устланные золотистой вагонкой стены, на новые печи с камином, фигурную лестницу на второй этаж, книжные полки от пола до потолка.

– Умеем делать, когда захотим! – говорила потом деревня не без некоторой гордости.

Я же в те дни немало был удивлён другим: в спокойно-покладистом характере Л. вдруг прорезалось лидерское начало – ей важно было зарядить всех вокруг собственным энтузиазмом. И вот уже появилась у бани, после коллективного субботника, цепочка юных яблонь, напротив, у забора – грядка, а у крыльца – клумба. Подсмеиваясь над собой, Л. вспомнила, как много лет назад, участвуя в полушуточном опросе «Каким зверьком или птицей вы можете представить себя в иной жизни?»

вполне серьёзно ответила: «Деревом». Для неё с детских лет дерево было живым существом. Укореняясь, разрастаясь вниз и вверх, оно соединяло землю с небом, становясь символом чаемой гармонии в нашем негармоничном мире. Видимо, в соответствии с этой, скорее всего – неосознанной программой Л. и укоренялась здесь, заражая нас своей страстью.

Укореняться ей (а следом за ней и нам) в этой деревне было не так уж сложно. Здесь жили её дед и бабка, старожилы их помнят. Время от времени Л. водит всех нас обихаживать их могилки на кладбище, возле старой, недействующей церкви. Такой старой, что на уступе её полуразрушенной крыши выросли две берёзки. В солнечный день они сверкают мельтешащей листвой, машут на ветру ветвями, будто радуются нам.

В те дни, когда на втором этаже в своей чердачной комнате сижу за ноутбуком, я вижу внизу во дворе, как Л. ходит от старой яблони к молодым, трогает их листья, ветки, стволы. Долго ходит. Без видимого дела. Мне кажется, она разговаривает с ними.

Не обязательно вслух. Мысленно.

Теперь в Москве меня преследуют такие картинки. Пошёл дождь, и я вижу деревенскую улицу, соседского пса, перепрыгивающего через лужи, наш небольшой, рябой от дождя пруд за баней, обрамлённый молодым осинником. И настроение моё улучшается: значит, воды в пруду и в колодце прибудет! А тут как-то поднялся ветер, в Москве объявили штормовое предупреждение, где-то, сказали по ТВ, упал на автомобиль рекламный щит, и я немедленно звоню по сотовому соседу. Кричу:

– Что там у нас? Ураган прошёл? Крышу не снесло?

С облегчением слышу окающий ответ:

– Совсем ма-а-аленький был ураган. Не бойсь, цела твоя крыша!

Заражённый с юных журналистских лет охотой к перемене мест, всегда комфортнее всего чувствовавший себя в очередной командировке, в поезде, под песню колёс, я не заметил, как укоренила меня Л. на берегу Клязьмы, в тихой своей деревне. Ведь именно здесь, в звёздные ночи, глядя на ковш Большой Медведицы, повисший над коньком нашей крыши, я смотрю в лицо Вечности с достоинством (наверное, забавным) обладателя своей, пусть микроскопической, но – своей точки на Земле. А значит, и во всей, скорее всего – равнодушной к нашим земным делам, Вселенной.

… Вот только сейчас, у лампы, чей мягкий тёплый свет располагает к бесконечным домашним разговорам, я осознал это.

1

…Мне вспоминается та летняя поездка в саратовское Заволжье всегда на исходе зимы. И не только из-за обычной для этого времени московской тоски по тёплому солнцу.

Именно в эти дни, когда начинают подтаивать сугробы, бездну лет назад, почти в сказочные времена моя баба Дуня лепила из теста жаворонков и, запекая их, обещала скорый приход весны. И, понимая моё нетерпение, посылала во двор с одной пичугой – её нужно было пристроить на крышу дровяного сарая, чтобы она подманила других птиц, на чьих крыльях уже летело к нам, в степь, вдоль Волги, из самой Астрахани, южное тепло.

Так странно оказались сцеплены далёкие временные пласты из-за одного эпизода.

Случился он в летний день, когда небо дышало июльским жаром, клубились чёрным облаком грачи вдоль шоссе, и бескрайними казались пожелтевшие пшеничные поля, а на зелёных свекловичных квадратах маячили цепочки женщин в цветастых платках. Через четыре часа езды мы оказались на широкой улице Питерки, где я прожил первые пять лет своей жизни и куда через сорок лет приехал на «уазике» своего племянника Александра Панина повидать родные места. Так уж вышло. Близкую родню разметало по всей стране, а к дальней только сейчас удосужился завернуть, оказавшись в Саратове по командировочным делам.

Наш «уазик», миновав площадь с клубом и магазином, тормознул на широкой улице возле приземистой вербы, в тени которой млели гуси; племянник резко просигналил, крикнув появившейся в калитке пожилой женщине:

– Тёть Марусь, иди сюда, старого знакомого привёз.

Мы стояли у ворот, и тётя Маруся озадаченно приговаривала:

– Не узнаю чтой-то.

Она была очень уж дальней родственницей, угадать во мне пятилетнего мальчишку не могла, и я на всякий случай снял очки:

– А если так?

Всмотрелась, заохала:

– Боже ж мой, взгляд как у бабы Дуни! Да ведь ты внук её?!

Ошеломлённый «узнаванием», думал потом: давно нет на свете бабы Дуни, а взгляд её – вот он, жив, я на мир смотрю её глазами. Но ведь прежде чем передать мне свой взгляд через свою дочь Анастасию, Евдокия Ивановна Голубева получила его «в наследство» по родословной цепочке. Кто-то задолго до неё, распахнув веки, жадно и зорко смотрел этими же глазами на здешние ковыльные степи и парящего коршуна в синем небе.