– Классическая истина! – отвечал кавалерист, улыбаясь.

– У вас полированный порох?

– И самый мелкозернистый.

– Тем хуже; оставьте его дома. Во-первых, для единообразия мы возьмем обыкновенного винтовочного пороху; во-вторых, полированный не всегда быстро вспыхивает, а бывает, что искра и вовсе скользит по нем <…>. Пули твои никуда не годятся! – вскричал нетерпеливо старику-слуге артиллерист, бросив пару их на пол. – Они шероховаты и с пузырьками.

– Это от слез, Сергей Петрович! – отвечал слуга, отирая заплаканные глаза. – Я никак не могу удержать их; так и бегут и порой попадают в форму».

Подготовка пистолетов, пуль, пороха, затем заряжение – во всех этих манипуляциях очень многое зависело от личного опыта и умения. Ошибка – случайная или преднамеренная – могла слишком дорого стоить.

Именно на этом этапе была высока опасность фальсификации дуэли. Попытка такой фальсификации подробно описана в «Княжне Мери»: «Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком, требуя внимания.

– Господа! – сказал он, – это ни на что не похоже; Печорина надо проучить! <…> Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…

– Хотим; только как?

– А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит – ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это – вызов, приготовления, условия – будет как можно торжественнее и ужаснее, – я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, – на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?

– Славно придумано! согласны! почему же нет? – раздалось со всех сторон.

– А ты, Грушницкий? <…>

… После некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: „Хорошо, я согласен“».

После того как Грушницкий с драгунским капитаном пытались подкараулить Печорина у дома княжны, а потом Печорин невольно услышал их рассказ о ночном похождении, Грушницкому не пришлось «придираться к какой-нибудь глупости», так как он был публично оскорблен. Но и его планы изменились – он захотел настоящей дуэли. Вернер сообщает Печорину:

«– Против вас, точно, есть заговор, – сказал он. – Я нашел у Грушницкого драгунского капитана и еще одного господина, которого фамилии не помню. Я на минуту остановился в передней, чтобы снять галоши; у них был ужасный шум и спор… „Ни за что не соглашусь! – говорил Грушницкий, – он меня оскорбил публично; тогда было совсем другое…“ – „Какое тебе дело? – отвечал капитан, – я все беру на себя. Я был секундантом на пяти дуэлях и уж знаю, как это устроить. Я все придумал. Пожалуйста, только мне не мешай. Постращать не худо. А зачем подвергать себя опасности, если можно избавиться?..“ В эту минуту я взошел».

Вернер не только пересказывает то, что слышал, но и делится своими соображениями: «…Они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей. Как вы думаете? должны ли мы показать им, что догадались?

– Ни за что на свете, доктор; будьте спокойны, я им не поддамся».

На месте дуэли, после того как Печорин объявил свое условие – стоять на краю скалы, – по жребию первый выстрел достался Грушницкому:

«– Пора, – шепнул мне доктор, дергая за рукав, – если вы теперь не скажете, что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает… если вы ничего не скажете, то я сам…

– Ни за что на свете, доктор!»

Любопытно, что делал бы Печорин, если бы первый выстрел достался ему? Впрочем, это вопрос к Лермонтову. А Печорин все рассчитал верно; единственное, чего он должен был опасаться, – это безволия, даже паники, в которую впал Грушницкий. У него не хватило сил убить безоружного врага, но не хватило и сил выстрелить на воздух; он ведь мог сдуру и попасть! Но вот черед стрелять Печорину.

«Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор:

– Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, – и хорошенько!

– Не может быть! – кричал капитан, – не может быть! Я зарядил оба пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась… Это не моя вина! А вы не имеете права переряжать… никакого права… это совершенно против правил, – я не позволю…

<…> Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.