— Наша-то окончательно е-лась, — наконец произнесла задумчиво Нюра, пожимая кистью руки неизвестно откуда прихватизированный бублик эспандера.

— Да, девки, еще придушит кого-нибудь этой удавкой ночью, — поддержала подругу востроносая Женюра.

Нюра и Женюра, совсем разные внешне, по чертам лица, фигуре и характеру барышни, все равно казались однояйцевыми близнецами. Нюрка была типичным «мужиком в юбке»: низкая, коренастая, с короткими черными волосами и решительной линией рта. Женюра же больше всего напоминала альбиносую самку богомола. Она вся состояла из каких-то ломаных линий. Маленькая головка, и абсолютно не читаемые брови, и ресницы блекло-белобрысого оттенка тоже не добавляли ей яркости. Но тем не менее они были практически неразличимы. Еще один парадокс нашей богадельни! Да и их совсем разные по фонетике имена Анна и Евгения пречудесненько заменились на Нюру и Женюру.

Хотелось, конечно, произнести что-то типа: «Я ужас, летящий на крыльях ночи», — но, покосившись на бугристость рук Нюры, я предпочла промолчать (впрочем, как всегда) и просто молча повесила тесемку на шею. Теперь, если она будет высовываться из-за ворота одежды, никто любопытствовать не будет.

— Да не, — заржала Женюра, открыв в улыбке анемичные десна, — леди-горб у нас влюбилась в кого-то.

— Ага, — включилась в разговор Лизонька Седляр. И пропела своим хрустальным голоском: — «Пааавеел Балабааанов, давно, давно, давно», — и, заливисто рассмеявшись, уткнулась в подушку.

Почувствовав, что лицо у меня наливается первомайским кумачом, как на картинах художника-экспрессиониста Малявина,[1] я под дружный гогот залезла под одеяло. И уже оттуда, скрыв физиономию от бдительной общественности, выслушала советы по соблазнению кавалеров, о том как, эх, бы горб-то мне, да пониже, так, глядишь, и подушку под поясницу подкладывать бы не пришлось. Проклиная себя за предательский румянец, я сунула руку в карман и сжала ключ в кулаке. И сразу стало легче; нет, ну вот что с дур возьмешь! У них и интеллект-то как у зимующей жужелицы. Мозговая активность полностью отсутствует по причине отсутствия присутствия мозга.

Не дождавшись от меня никакой реакции, они наконец угомонились и вскоре стали готовиться ко сну.

— Аллилуйя, — тихонько взвизгнула моя душонка и устроилась в засаде сторожить их подступающий сон.

Но, карауля чужой сон, я проворонила коварные действия своего собственного. Он, не забыв бессонную прошлую ночь, мстительно подкрался ко мне незаметно и оглоушил-таки мое сознание вначале крепкой дремой, а затем и полноценным сновидением.

Сны я видела крайне редко. Может, не возникало у них желания возиться с человеком, спящим в сутки не более часа, может, еще какая причина была. Я по этому поводу не переживала — не снится ничего, и леший с ним! Если же случались в моей жизни сновидения, то сюжетной линии они были напрочь лишены. Так, какие-то круги, ломаные линии, спирали (что примечательно, цветные) и всякая другая пошлая абстрактность. Увлекательного было мало — следить за хаотичным броуновским движением разноцветных геометрических — форм. Единственное — именно лишенные всякого разнообразия редкие приступы сновидения послужили когда-то поводом для изучения авангардного течения в живописи. Мне было интересно, творил ли кто-нибудь в стиле моих снов. Но ничего путного я так и не нашла, единственным плюсом оказался обнаруженный однофамилец.

Сегодняшнее видение было в точности таким же. Кислотного цвета запятые радостно гонялись друг за другом, важные загогулины шуровали сквозь них ровными рядами, и над всем этим рассупонилось спиралевидное нечто. Короче, бред в стиле Кандинского.

В ужасе я подскочила на кровати. Все спали, в здании стояла ночная тишь. Сколько было времени? Вот как узнать? В отряде часов не было ни у кого. Как-то особой и надобности в них никогда не возникало. Вместо будильника был трубный глас гражданки Инфузории, столовку мы чувствовали печенкой, а все остальное регламентировалось звонками. Правда, в отрядной на стене висели часы с кукушкой, но, чего они там показывали, по какому часовому поясу, какой галактической системы, было неведомо никому.

Судя по тишине в здании, проспала я больше часа, но вряд ли намного. Я тихонько вылезла из-под одеяла, натянула валенки (ботинки все ж сдохли окончательно) и потрусила к вожделенной двери.

Зайдя в комнату, я, во-первых, озаботилась маскировкой — уж коли я под дверь пальцами залезть могла, то и свет через щель будет заметен всем проходящим. Порывшись в кучке барахла, вытянула красное матерчатое полотнище, на котором еще читались белые растрескавшиеся буквы: «Все лучшее — детям», видимо, какое-то агитационное наследие социализма. Тряпица замечательным образом свернулась в рулон и плотно прикрыла дверную щель. Оставалось еще окно. Подходящих тряпок больше не было, поэтому я остановила свой выбор на чем-то похожем на транспарант, на котором на фоне пожарного зарева были начертаны слова:

Среднего роста,

Плечистый и крепкий,

Ходит он в белой

Футболке и кепке,

Знак «ГТО»

На груди у него.

Больше не знают

О нем ничего.[2]

Смысл от меня ускользнул, но это не помешало мне подтянуть парту под окно, поставить на нее два стула, а уж на них поместить этот, судя по всему, героический транспарант. Худо-бедно, окно перекрылось, но завтра я решила отыскать его с улицы и посмотреть, так ли это.

Ну все! Сейчас главное не проворонить время подъема. Упав на колени перед саквояжам, я сунула в него руку… И в голос выматерилась. Он был пуст!!! Столько возни с ним, а он, видите ли, пуст! Не в силах с этим смириться, я залезла с ногами в кресло и принялась уже тщательно обыскивать саквояж.

Но нет, не совсем пуст! Вскорости я нащупала что-то похожее на цепочку, аккуратно потянула за нее и вытянула на свет божий часы. Такие, знаете ли, часы на цепочке. То, что часы старинные, было понятно с первого взгляда на них. Серебристого цвета, покрытые тонкой патиной, с российским двуглавым орлом на крышке. Над орлом вилась лента синей эмали, а по всему телу государственной птицы были прилеплены эмблемы гербов. Я осторожно открыла часы; циферблат украшала надпись «Павелъ Буре». В процессе тщательных исследований выяснилось, что задняя крышка тоже открывается и хранит под собой гравировку: «Павелъ Буре, поставщикъ Двора Его Величества» и шестизначный номер.