Ворожея ворожила,

заговоры клала,

за три деньги судьбу-счастье

воском выливала:

«Вон видишь: конь оседланный

машет головою.

А вот казак. А вот идет

старик с бородою.

Это к деньгам. Глянь — сопливый!

Вот бы догадался

Пугнуть деда! А и пугнул!

За курган забрался,

видишь, вон считает деньги.

Вот он вновь, по склону,

закрыв глаза, идет с сумой,

чтоб никто не тронул,

чтоб за ним погоня вражья

следом не метнулась...»

И веселая с гаданья

Ярина вернулась.

Уже третье, четвертое

и пятое лето

кончается — немалый срок,

а Степана нету.

И тропочки-дороженьки

яром да горою,

что хожены, ворожены,

заросли травою.

И Ярина в монашенки

постричься решает.

Старый отец на коленях

просит, умоляет —

хоть годочек, хоть леточко,

хоть троицы б дождались!...

Дождались — и стены хаты

зеленью убрали,

и мятого, и цветами

и в рубахах белых

тихонечко перед хатой,

как сироты, сели.

Сидят они печальные —

вдруг, слышат, играет

и под тихий ропот кобзы

кто-то напевает:

«В воскресенье раным-рано

сине море выло;

казачество ножевого

на кругу просило:

«Разреши ты, атамане,

парусам подняться,

чтоб за Тендер прогуляться,

с турком потягаться».

Чайки и челны спускали,

пушками их уставляли.

Из широкого устья днепровского

выплывали.

Среди ночи темная,

среди моря синего

за островом Тендером утопали,

погибали...

Один утопает,

другой выплывает,

к казакам-товарищам из волны тяжелой

руку подымает, окликает:

«Пускай вам, товарищи, Господь помогает!»

И в волне тяжелой, утопает,

погибает.

Лишь три челна, слава Богу,

атамана куренного,

сироты Степана молодого

сине море не разбило,

в турецкую землю, к нечестивцам,

без рулей и весел относило.

Тогда сироту Степана,

казака реестрового,

атамана честного,

турки-янычары ловили,

из пушки стреляли,

в кандалы ковали,

в Цареградскую башню заключали,

тяжелой работой изнуряли.

Ой, Спасе наш чудотворный,

Межигорский Спасе!

И лютому ворогу

не дозволь попасться

в турецкую землю, в тяжкую неволю!

Кандалы там по три пуда,

атаманам по четыре.

И света Божьего не видят, не знают

под землею камень ломают,

без напутствия святого умирают,

погибают.

Вспомнил сирота Степан в неволе

матерь свою Украину,

неродного отца седого,

и коника вороного,

и сестру Ярину, —

плачет, рыдает,

руки к небу подымает,

кандалы ломает,

убегает на вольную волю!...

На третий день в поле

турки-янычары его догоняли,

к столбу вязали,

газа вырывали,

горячим железом выжигали,

в кандалы забивали,

в тюрьму сажали

и замуровали».

Вот так, на улице, под тыном,

еще не стар кобзарь стоял

и про неволю распевал.

За тыном слушала Ярина —

не дослушала, упала.

«Степаночко! Степаночко! —

рыдала, кричала.—

Степаночко, сердешный мой,

что ж ты затаился?...

Отец! Это же Степан наш

там остановился!»

Вышел отец за ворота,

насилу, насилу

признает его: так горе

хлопца подкосило.

«Сыночек мой бесталанный,

дитя дорогое,

где скитался ты по свету,

гонимый бедою?»

Плачет старый, обнимает,

и слепой заплакал,

точно солнце он увидел

из вечного мрака.

И берут его под руки,

и приводят в хату.

И Ярина ему служит,

как родному брату,

голову ему помыла

и ноги обмыла,

и в сорочке тонкой, белой

за стол усадила.

Накормила, напоила