– Милая моя бабушка Ефросиния, – отвечала Глаша, гладя бабулю по руке, – ты не волнуйся, хорошая моя. Коли уж час пришел, то не миновать его и не отодвинуть. Горько мне без тебя будет. Горько и одиноко. И нынче плачу, и в грядущем плакать буду. Так уж мир устроен – сама меня, бабушка, ты этому учила, когда я спрашивала у тебя про своих родителей, про маму и про папу, – так мир устроен, что настает час и мы покидаем мир этот. И знаю это, а оставаться в мире без тебя ох как грустно… Но коли уж ничего не поделать, так верь мне – все твои заветы, милая моя бабушка, исполню в точности. Нигде и ни в чем не подведу тебя. Справлюсь с хозяйством сама, как ты меня все эти годы и учила. Весь свой век буду помнить тебя и уроки твои, золотая моя бабушка Ефросиния!

И как ни старалась Глаша, а все же сдержаться не смогла – разрыдалась во весь голос. А вслед за ней расплакалась и бабушка Ефросиния. Только бабушка плакала не от горя, а плакала от счастливого понимания того, какую замечательную внучку удалось ей воспитать. «Ох, – думала бабушка, – оно, конечно, годик бы еще или пару лет пожить, чтобы уж совсем точно знать: Глаша стала взрослой. А впрочем, хоть и мала еще Глаша да все ж сама проживет и хозяйство не забросит…»

Так размышляла бабушка Ефросиния, а утром покинула душа бабушки ее тело и направилась туда, где уже поджидали ее мама Глаши, папа Глаши и многие другие родственники Ефросинии, ушедшие из нашего мира еще раньше. А Глаша осталась одна-одинешенька. Бабушку хоронили всем селом. А на поминальном обеде твердо поселяне решили не отступать от обычаев предков наших, то есть во всем при первой же возможности помогать бедной сироте Глаше. На селе ведь все очень любили и бабушку Ефросинию, и внучку ее Глашу. Да и было за что любить – обе приветливы, вежливы, всегда, коли есть нужда, придут на помощь, всегда встанут на защиту слабого и не побоятся сильного, если есть какая-либо необходимость оказать этому сильному сопротивление. Только вот теперь все это про бабушку Ефросинию можно было сказать лишь в прошедшем времени – отныне и навсегда не было Ефросинии ни в избе ее родной, ни в селе нашем, ни в волости, ни в уезде, ни в губернии… Во всем нашем мире не было больше Ефросинии – тело упокоилось на погосте за обветшавшим от времени забором, а душа… Душа была уже так высоко и так далеко, что никому из ныне живущих не увидеть ее и не услышать. Только крохотные капельки этой души остались в сердцах каждого, кто хоть немного знал Ефросинию. И еще не будет лукавством сказать, что очень много от души бабушки Ефросинии теперь перешло в душу внучки ее любимой, сироты Глаши. И все бы хорошо, да только уж больно Глаша все ж таки мала была еще. Ну как сладит она с таким большим хозяйством, с которым еще недавно они вместе с бабушкой управлялись? Вот поэтому и решили всем миром маленькой сироте помогать, если помощь понадобится. И слово, данное тогда на поминальном обеде, селяне наши сдержали – весь год помогали Глаше и с посевами, с уборкой урожая, и со скотиной сладить. Но и Глаша, скажем прямо, не оставалась в долгу – тоже при первой же возможности приходила всегда на помощь, если таковая кому-либо требовалась: и пастушка Максимку целую неделю подменяла, когда тот захворал, и в дни сенокоса с утра до вечера со всеми на лугу была, и помогала соседке Акимовне на рынке торговать глиняными горшками, что искусно муж Акимовны делал…

Да и не перечислить всего того, что делала Глаша в помощь другим. И миновал год с того дня, как покинула наш мир бабушка Ефросиния. Весь этот год трудилась Глаша не покладая рук. Да и неудивительно – так уж на селе принято, что отдыхать-то и некогда. А Глаша и не стремилась к отдыху – Ефросиния так воспитала внучку, что та только и жила, что трудом своим. Год прошел без бабушки, и аккурат в тот день, когда год назад не стало Ефросинии, вдруг в одночасье хворь поразила кормилицу Глашину – добрую и смирную корову Лунку. Глаша помнила и травы, которые бабушка давала корове, если той случалось прихворнуть, помнила и заговоры, которым бабушка ее учила. Набрала нужных трав сирота, отвар приготовила, стала, как бабушка и наставляла когда-то, Лунку отваром поить, пришептывая при этом заговоры, которые некогда слово в слово запомнила от Ефросинии. Все Глаша сделала, как когда-то Ефросиния учила, но хворь у коровы Лунки не проходила, делаясь только пуще. Дошло до того, что к вечеру Лунка уже даже не могла стоять, а все лежала. И Глаша бы, возможно, примирилась с этим, когда бы Лунка была коровою старой, то бишь когда Лункин век приближался бы к своему завершению закономерному. Но корова Лунка по коровьим меркам была еще даже и не пожилой, а не то что старой. И Глаша знала это. А потому за помощью обратилась к односельчанам.

На селе же в ту пору, о которой рассказ, жил один старик – такой седой, что казалось, будто облако поселилось на его голове. Седина же, как уж водится в народе, верный признак мудрости. Вот и шли селяне наши со всякими трудными вопросами, с делами тяжкими и насущными к этому седому старику. Звали его, кстати говоря, Сосипатром, что тоже, как вы понимаете, говорило в пользу наличия в нем недюжинного ума. И побежала бедная Глаша к старику Сосипатру. Думала почему-то сиротка, что старик сразу же отправится осматривать корову Лунку, но Сосипатр даже не стал выходить из избы. Он только усадил Глашу подле окна, а сам, глядя на плывущие по небу редкие облака, сказал так:

– Скажи-ка мне, девица, какое дело из тех, что ты умеешь делать, и получается у тебя лучше всего, и нравится тебе больше других?

Хоть и странен вопрос Сосипатра Глаше показался – пришла-то она не о любимых делах говорить со стариком, а корову Лунку спасать от хвори – а все же помнила сиротка заветы Ефросинии, согласно которым надо было почитать старших, а стало быть, смиренно отвечать на те вопросы, которые старшие задают. Впрочем, вопрос Сосипатра не был для Глаши сложным.

– Есть такое дело, – отвечала Глаша, – и люблю, и умею я лучше всего топить печку в моей избе.

– Отчего же так? – несколько удивленно спросил старый Сосипатр.

– Да так вот, дедушка, вышло. А только сказывала мне моя бабушка Ефросиния, что в прежние годы по искусству топить печь не знала себе равных мама моя. Вот от нее, видать, и получила я эту способность.

– Что ж, печку так печку, – промолвил Сосипатр. – Ступай, Глаша, в избу к себе да топи хорошенько печку свою. Хорошенько!

Глаша низко поклонилась старому Сосипатру и побежала скорей исполнять его наказ. Вообще-то наказ старика показался Глаше как-то не очень понятным, но от бабушки своей девочка знала, что в мире взрослых, а особенно в мире стариков и старух очень много непонятного – много такого, что юному уму не только не постичь, но даже и не приблизиться к постижению. А раз так, то и не надо думать, пытаясь вникнуть в суть. Старый мудрец велел, так надо не рассуждать, а выполнить то, что он велел.

Глаша твердо знала, что именно так надо поступить, как велел ей Сосипатр. И потому, как только пришла в избу свою, то еще до того, как заглянуть в хлев к бедной корове Лунке, стала сиротка печь топить. Ох и спорилась же у Глаши эта работа! Помнится, уж на что много всего повидала старая Ефросиния на своем долгом веку, а и та чуть ли не пуще всего на свете любила просто посидеть да посмотреть, как внучка ее Глаша топит печку. И вот уже дрова, сложенные каким-то особым, только Глаше известным способом, запылали в печи. Глаша аж сама залюбовалась на огонь, оранжевые языки которого старались вырваться из печкиного рта прямо в избу, но не могли сделать этого, потому что Глаша уложила поленья строго по правилам. И резвился огонь, а из печи ни ногой. И тут вдруг из печи раздался голос человеческий:

– Слушай меня, Глаша! Слушай внимательно и делай все то, что буду тебе говорить!

Глаша от удивления аж кочергу уронила и только и смогла, что спросить:

– Кто это со мной разговаривает? Неужто сам огонь?

– Да нет же, не огонь, – отвечал все тот же голос. – Это говорит с тобой, Глаша, твоя печка, которую ты так хорошо и так ловко умеешь топить. Только вот скажи мне прежде всего, девочка, было ли когда-нибудь так, чтобы я тебя подводила или обманывала?

– Нет, – сразу же сказала Глаша в ответ на этот печкин вопрос, потому что действительно ни разу не бывало, что печь в избе у Глаши обманывала ее или же подводила.