Я не могу здесь подробно рассматривать все проблемы, вставшие в связи с моей первоначальной трактовкой парадигм, однако два соображения по этому поводу необходимо высказать. Даже очень краткое рассмотрение позволяет выделить два совершенно разных способа использования этого термина в моей книге и благодаря этому устранить путаницу, мешавшую как мне самому, так и моим критикам. К тому же такое прояснение позволит более четко обозначить наиболее важный пункт моих расхождений с сэром Карлом.

Сэр Карл и его последователи разделяют с традиционными философами науки предположение о том, что проблема выбора теории может быть решена семантически нейтральными средствами. Сначала с помощью общего базисного словаря (не обязательно полного или неизменного) формулируются наблюдаемые следствия обеих теорий. Затем сравнительные оценки истинности или ложности этих следствий дают основание для выбора одной из них. Как для Карнапа и Рейхенбаха, так и для сэра Карла и его школы каноны рациональности целиком извлекаются из логического и лингвистического синтаксиса. Пол Фейерабенд приводит исключения, подтверждающие это правило. Отрицая существование словаря, нейтрального по отношению к отчетам о наблюдениях, он сразу приходит к выводу о неизбежной иррациональности выбора теории.

Этот вывод нельзя понимать буквально. Ни один процесс, существенный для развития науки, нельзя назвать «иррациональным», не извращая смысла термина. Следовательно, данный вывод не является необходимым. Можно отрицать, как делаем мы с Фейерабендом, наличие языка наблюдения, общего для двух теорий, и тем не менее надеяться на существование хороших оснований, позволяющих сделать выбор.

Но чтобы найти такие основания, философы науки вместе с другими современными философами должны тщательно исследовать способы подгонки языка к миру. Они должны спросить: каким образом термины налагаются на природу, как способы такого наложения усваиваются и как они от одного поколения передаются другому?

Поскольку парадигмы – в одном из двух смыслов этого термина – играют фундаментальную роль в моих попытках ответить на эти вопросы, о них также должна идти речь в этой статье.

Во многих статьях этого сборника высказывается сомнение в том, что мои методы соответствуют моим выводам. Для философских выводов, утверждают мои критики, история и социальная психология не образуют подходящего основания. Однако их замечания относятся к разным объектам. Поэтому я последовательно рассмотрю критические высказывания, содержащиеся в статьях сэра Карла, Уоткинса, Фейерабенда и Лакатоса.

Сэр Карл завершает свою статью указанием на то, что его «удивляет и разочаровывает, когда цели науки и ее возможный прогресс пытаются выяснить, обращаясь к социологии или к психологии (или… к истории науки)… Каким образом, – спрашивает он, – возвращение к этим наукам – которые часто оказываются лженауками – способно помочь нам в данном конкретном затруднении?» [94] .

Мне трудно понять, что означают эти замечания, поскольку в этой области, я считаю, между нами нет расхождений. Если он имеет в виду, что обобщения, образующие общепризнанные теории в социологии и психологии (и истории?), дают непрочную основу для философии науки, то с этим я бы согласился. Я опираюсь на них не больше, чем он сам. С другой стороны, если он подвергает сомнению значение, которое для философии науки имеет материал, собранный историками и социологами, тогда я не знаю, как понимать его собственные работы.

Его сочинения наполнены примерами из истории и обобщениями о поведении ученых. Некоторые из них я рассматривал в одной из своих статей. Он писал на исторические темы и цитировал эти статьи в своих главных философских работах. Неизменный интерес к проблемам истории и искренняя увлеченность оригинальными историческими исследованиями отличают его учеников от членов всех других школ в философии науки. С этой точки зрения меня самого можно назвать попперианцем.

Сомнения иного рода высказывает Джон Уоткинс. Ранее он писал, что «методология… занимается наукой в ее лучших образцах или такой наукой, какой она должна быть, а не отсталыми науками» [95] . С этим, при более точной формулировке, я согласен. Далее он утверждал, что моя нормальная наука – это просто плохая наука, и спрашивал, почему меня так «интересует низкопробная нормальная наука» (с. 31).

Что касается нормальной науки, я пока отложу свой ответ (до того момента, когда попытаюсь объяснить, почему Уоткинс столь чудовищно извращает мою позицию). Однако Уоткинс задает более общий вопрос, который тесно связан с тем, что говорит Фейерабенд. Оба допускают, что ученые ведут себя так, как я описал (ниже я рассмотрю их характеристику этого допущения). Но почему, спрашивают они затем, философ или методолог должен серьезно относиться к этому факту? В конце концов, его интересует не подробное описание науки, а обнаружение существенных черт научной деятельности, то есть рациональная реконструкция науки. По какому праву и на основании каких критериев наблюдатель-историк или наблюдатель-социолог рекомендует философу, какие факты научной жизни он должен включить в свою реконструкцию, а какие может игнорировать?

Во избежание пространных экскурсов в философию истории и социологии я ограничусь рассказом о личном опыте. Как и философов науки, меня интересуют рациональные реконструкции и обнаружение существенных черт научной деятельности. Я так же стремлюсь понять науку, причины ее особой эффективности, когнитивный статус ее теорий. Однако в отличие от большинства философов науки я начинал как историк науки, тщательно изучая факты научной жизни. И обнаружил, что в своем поведении ученые, даже самые великие, постоянно нарушали признанные методологические каноны. И я спросил себя: почему же эти нарушения никак не сказались на успешном развитии науки?