Теперь-то вот уже и строгие научные трактаты готовы подтвердить, что наше будущее рождается прежде всего в нашем воображении… Да если ещё в такомвоображении!..

Недаром ведь нынешний эфиоп в современном нашем Манеже выворачивает голову, словно стремясь заглянуть в лицо Пушкина.

« Среди воинственной долины…»

И вот она, сначала в пылких мечтах, само собой неоднократно повторяющихся…

«О, если бы когда — нибудь сбылись поэта сновиденья!» — восклицает шестнадцатилетний Пушкин там же, в «Послании к Юдину».

И ведь сбылись!

Всё чаще мне теперь кажется, что жизнь Поэта была бы в каком-то смысле неполной, если бы этого не случилось: его прямого — с пикой в руке! — участия в «деле 14 июня 1829 года в долине Инжа-Су».

Сергей Александрович Гавриляченко, шедший к своей замечательной, я уверен в этом, картине не из подмосковного Захарова, где прошло детство Пушкина — исходивший из исторической правды, подтверждённой не одним документальным свидетельством, наверняка это тоже почувствовал, и на картине своей, как глубокий и чуткий художник, воспроизвёл, конечно же, одно из главных, может быть, событий в жизни русского гения, редко, как это не покажется странным, замечаемых исследователями: показал нам поэта — воина, поэта — защитника Отечества. Патриота.

Из-за необычного для военного лагеря вида солдаты принимали Пушкина под Арзрумом за полкового священника. «Видя постоянно при Нижегородском драгунском полку, которым командовал Раевский, — писал в своих воспоминания М. В. Юзефович, — звали драгунским батюшкой.»

Конечно же, и порывом своим, отныне запечатленным и в живописи, он преподал всем нам образец служения Отечеству, «драгунский батюшка».

И, само собою, — казачий…

…Когда этот маленький рассказ был написан, я решил показать его Сергею Александровичу: вдруг да найдёт в нём какую-либо неточность либо оплошку. Для начала он взялся было слово за словом вымарывать из текста все похвалы в свой адрес, а когда я буквально отнял у него карандаш, развел руками:

«Хорошо!.. Так и будем считать, что только Гаврила и занимается Пушкиным?»

«Гаврила — это…»

«Ну, да: у них это моя „подпольная кличка“. У студентов. Да и не только у них. Из института в Союз художников перешла…»

«Вступила в Союз…»

«Вот-вот: теперь я и там уж давно — Гаврила… Но ты знаешь, с каким интересом ребята здесь берутся за Пушкина? С какой охотой. С какой выдумкой… да вот, погоди-ка!»

Достал мобильник, быстренько набрал номер:

«Вера?.. Постучи там в мастерскую Гавриляченко!»

Как тут было не пошутить:

«Вызываешь собственный дух?»

Но он как будто даже задумался:

«Нет, там свой!.. Упрямый. Да с какой энергетикой! Тоже, правда, — донская…»

«Ну, известное дело, — продолжал я пошучивать. — Донцы — молодцы, кубанцы…»

Но закончить весьма нелестный отзыв о своих земляках мне не пришлось.

«Родя? — заговорил Сергей Александрович. — Твоя картинка в институте? „Пушкин и Байрон“, да? Опять увезли?.. Это-то хорошо, да вот… а фотография хотя бы? В папке твоей? Конечно, найду, спасибо…»

С кем мой товарищ говорит, уже понял: только что «выпустившийся» Родион Кузнецов, один из любимых учеников.

«А что он — у тебя в мастерской?»

«Своей-то пока нет и неизвестно, когда еще будет. Работал дома, снимают с женой квартиру. А сын родился…»

«Ну, если — сын!»

«А он, ты понимаешь, в такой счастливой поре — и спал бы с кистью в руках, — разулыбался профессор. И снова посерьезнел. — Подождешь тут? Схожу в деканат за папкой…»

«Еще бы не обождать — Пушкин и Байрон!»

«А вот поглядишь, как Родя это решил.»

На фотографии среднего формата у двери собственного кабинета на Мойке — задумчивый Александр Сергеевич со сложенными на груди руками, а рядом с ним в таких же темных глухих тонах библиотечные полки, на одной из которых том к тому стоят золотистыми корешками к зрителю многочисленные издания Байрона на английском… Стоят так, что сразу вдруг понимаешь: и бережно собраны, и без внимания надолго не остаются…

Вот ведь не только остроумное, и в самом деле, решение, но и какое глубокое, думал я потом, когда картину донского казака Родиона Кузнецова увидал потом на выставке «вживе». Стоять перед нею можно долгонько: есть в ней магия, которая не только от нее не отпускает — о стольком из области всемирного духа заставляет задуматься.

Но тогда, в институте, все продолжал пошучивать: мол, что же ты, Сергей Александрович, отказываешь своему любимому Роде в духовном родстве? Он — твой ученик, ты — учитель!

«Заставляешь, Г. Л., сказать тривиальное? — вздохнул профессор живописи. — Что вот он в этом случае наш общий учитель: Александр Сергеевич Пушкин. Вышедший из того Царскосельского лицея, от которого все мы по многим разным причинам навсегда остались так далеки…»

«За-го-во-рил! — посмеивался я. — Заговорил!.. Как на лекции в аудитории?»