Какому богу устоять перед этим «людоедом-истребителем»? Такая несокрушимая сила живет в каждом, для кого был совершен по всем правилам ритуал Осириса; он знает ее в себе и демонстрирует ее в своих эпитафиях: «Я есмь Лучезарный, посвященный и хорошо вооруженный, я маг, знающий (власть) своих уст!» [164] Приближаясь к величайшему богу Ра, умерший восклицает: «Когда Пиопи взошел на небо, он встретился с Ра лицом к лицу… и Ра знает, что Пиопи больше его, ибо Пиопи Лучезарнейший из Лучезарных, Посвященнейший из Посвященных» [165] .

Понятно, что богам приходилось быть начеку и что они беспощадно отвергали и даже посылали на плаху [166] тех, которые являлись на небо не вооруженными магической силой. Горе тому, у кого нет в распоряжении устрашающих изречений: «Когда человека погребают с его тысячами хлебов и тысячами сосудов с пивом на столе Хентаментиу, горе той плоти, у которой нет писаний… Писание Униса опечатано большой печатью; истинно, не за малой печатью писание его» [167] . И наоборот, «тот, кто знает эту главу Ра и произносит эти волшебные изречения Хора, того знает Ра, тот друг Хора» [168] . Человек не обманывает себя иллюзиями. Он знает, что доступом на небо он не обязан ни заслугам своим, ни благоволению богов: «О Пиопи, если душа твоя находится среди Лучезарных, это потому, что устрашения твои действуют на сердце их… Это (власть) книги твоей на сердцах их» [169] . Зато все уловки против богов хороши. В начале VI династии ко двору привели карлика, плясуна из племени данга, жившего в области верхнего Нила. Этот карлик пользовался таким успехом у фараонов, что небесные боги, должно быть, не меньше сгорали от любопытства увидеть его и готовили ему благосклонный прием. И царь Пиопи I не задумался обмануть доверчивость духов, переправляющих душу его через небесное озеро: «Дайте мне пропуск, – говорит он, – я Данга, пляшущий перед богом и веселящий сердце Осириса!» Благодаря уловке душа царя была пропущена немедленно! [170]

Этот рай, куда проникают силой и хитростью, с течением веков превращается, однако, в убежище правды и справедливости, куда душа допускается только пройдя пресловутое Судилище перед лицом Осириса. Не подлежит сомнению, что это превращение началось со времени пирамид. В тех же самых текстах, где так грубо торжествует сила магии, зарождается мысль, что человек должен ее заслужить. Душа человеческая всегда была сложной и раздробленной в своих стремлениях. В то же самое время, когда Осирис научает людей непобедимой силе магических обрядов, он открывает им понятие о нравственности; он не только случайно избег смерти, он становится «богом, который любит справедливость».

Вначале роль Осириса как судьи была по характеру чисто практическая. Люди, дорогой ценой обеспечивавшие постоянные жертвоприношения своему двойнику, принимали меры, чтобы оградить себя от возможных грабителей, призывая их на суд осирийских жрецов, покровителей кладбищ. «Если какой-нибудь человек пойдет в эту гробницу для злого деяния, чтобы ограбить ее, как хищная птица, он будет судим за это великим богом, владыкой неба, в месте, где воздают правосудие.» Заранее покойный оправдывал себя от всякого обвинения, составляя самому себе панегирик как свидетельство своей нравственности.

«Я, – говорил он, – возлюбленный моего отца, любимец моей матери, преданный братьям и слугам моим; я дал хлеб голодному, одежду нагому, я был кормильцем сироте, мужем вдове, костылем старику, я хоронил того, у кого не было сына. Никогда не был я предметом жалоб ни для одного человека» [171] . Эти изречения представляют действительный интерес с точки зрения нравственности, но здесь они выступают как предварительная защитительная речь перед судом, который от мира сего. Оправдание получает более общий характер и значение более возвышенное, когда доходят до следующих выражений: «Я ежедневно говорил правду, которую любит бог» [172] . Постепенное развитие этого представления сводится к тому, что Осирис отдает предпочтение человеку праведному; отныне мертвый больше уподобляется Осирису и легче получит доступ к вечной жизни, если он действительно жил согласно правде.

Чтобы убедиться в праведности человека, необходимо расследование. Отсюда первое понятие о суде мертвых, совершаемом богами осирийской семьи, что составляет условие доступа в рай. Эрман и Лефебр [173] указали на глубокий интерес, связанный с некоторыми, очень краткими текстами пирамид, где мысль суда скорее намечена, чем развита: «и Унис обладает творческим голосом сообразно тому, что он делал. [174] Тефен и Тфенуит расспрашивают его; Маат (Правда) выслушивает, Шу – свидетель. Маат постановляет, что он может ходить по земле и переноситься куда угодно… Итак, Унис выходит оттуда живой душой. Справедливость, вот что несет он с собой» [175] . Так волшебная сила творческого Слова зависит у Униса от качества его поступков. Конечно, нужно вспомнить, что одно магическое изречение, сказанное кстати, изменит колебание весов в пользу совести мертвого, если она слишком много весит, чтобы допустить его к новой жизни. Но не менее истинно и то, что понятие о Правде начинает подвигаться вперед с этого времени: в Фиванскую эпоху мы встречаем в литургических книгах следующие, истинно библейские слова по поводу людей, призванных к жизни в раю: «Те, кто жили праведно на земле, призваны обитать в Радости мира, во дворце, где живут Справедливостью».

Нужно ли удивляться этим противоречивым понятиям о морали и магии, о воле и совести у первых людей, приступивших к религиозным проблемам? Тысячи лет спустя те же вопросы все еще разделяют умы; подобные противоречия скорее сближают, чем отдаляют нас от пирамид.

В IV тысячелетии до н. э. Египет уже достиг полного разрешения этих общих представлений о смысле жизни, о цели мироздания и человека. Можно распространить на Египет заключение, внушенное Фюстель де Куланжу изучением первобытных цивилизаций у индоевропейских народов: «Может быть, при виде смерти впервые зародилась в человеке мысль о сверхъестественном и ему захотелось надеяться за пределами того, что он видел. Смерть была первой тайной; она поставила человека на путь к другим тайнам. Она понесла его мысль от видимого к невидимому, от преходящего к вечному, от человеческого к божественному» [176] .

Хеопсы и Пиопи сумели дать представлениям своих современников форму во времени и пространстве сооружением пирамид, этих твердынь, которые всей своею тяжестью ограждают тела и мощным порывом устремляются в небо. Предание, составленное Геродотом, делает из них тиранов, угнетающих свои народы, чтобы воздвигнуть ненужные могилы, памятники гордыни и себялюбия. Это предание лишено исторического смысла. Для своих современников фараоны эти были благодетелями, осуществившими великие замыслы и доставившими целому народу завоевание рая. Они могли в течение веков доводить до благополучного конца эти безмерные сооружения, лишь пользуясь всеобщим одушевлением, подобным тому, которое менее чем девять веков тому назад привело к сооружению наших соборов. Есть у Сюлли Прюдома превосходные стихи о рабочем, который умирает при постройке пирамиды и чей голос тщетно взывает: