Иногда в госпиталь приходил Джеральд Кемпион, справлялся, как идут дела, приносил продукты и деньги и, не слушая возражений, отдавал Таре.

Она мало ела, а спала в больничной кладовке, на куче тряпья.

Вскоре начался сезон дождей. Грохот ливня, барабанившего по крыше, оглушал; переполненная водой почва не желала впитывать льющиеся с неба потоки, и вокруг бараков образовалось настоящее болото. Кое-где протекала крыша; врачи и больные общими усилиями латали дыры. Деревья во дворе неистово раскачивались, и ветер швырял на землю охапки листьев.

В один из таких дней Камал открыл глаза и посмотрел на Тару вполне осмысленным, удивленным взглядом.

Девушка затаила дыхание. Камал приходил в себя и раньше, но едва ли осознавал, где он и что с ним. У него долго держался жар, он метался и бредил.

Сегодня его лоб был прохладным, а глаза, запавшие и измученные, были ясны и чисты.

— Тара?

Девушка дала себе слово не плакать, но не смогла сдержаться.

— Да, это я.

— Где… мы?

— В английском госпитале, в Калькутте.

Он пытался сосредоточиться.

— Я помню, что меня… убили.

Она улыбнулась сквозь слезы.

— А ты возродился, воскрес, как говорят белые люди. У тебя что-то болит?

— Да. Голова, нога и… совсем нет сил.

— Это пройдет. Надо просто подождать.

— Не уходи! — В его голосе звучал неприкрытый испуг.

— Не уйду. Я все время рядом.

Его лицо исказилось, как от сильной боли.

— Тогда, у высшего жреца, я вел себя… отвратительно. Мне нет прощения.

— Я давно простила, — ответила девушка и нежно коснулась губами его лица.

С этого дня Камал быстро пошел на поправку. Страшная рана на голове начала затягиваться, кости понемногу срастались. Тара ухаживала за ним, как за ребенком: осторожно расчесывала волосы, обмывала тело. Приносила испеченные на молоке лепешки, творог, мед, рисовые шарики, покрытые сахарной глазурью, спелые фрукты. Она кормила Камала и раздавала лакомства другим больным.

Тара не спрашивала себя, сколько времени продлится ее счастье. Она просто жила и наслаждалась им. Камал был беспомощен, не мог вставать, ибо совсем обессилел от страданий и боли, но сейчас он принадлежал не храму, не Шиве, а ей.

Спустя три месяца Фрэнк Хартли снял хитроумные приспособления, и Камал с изумлением и ужасом посмотрел на свою ногу, тонкую, высохшую, утратившую гибкость.

— Так всегда бывает, — сказал молодой доктор. — Чтобы вернуться к танцам, придется приложить немало усилий. — Он повернулся к стоящей рядом Таре. — Это зависит уже от вас.

Когда Фрэнк Хартли ощупывал ногу Камала, девушка видела, как он хмурится.

— Что-то не так?

— Я должен кое-что сообщить, — мрачно произнес Фрэнк. — Ногу удалось спасти, но кость срослась неправильно. К сожалению, я немного ошибся.

— Что это означает? — спросила Тара.

— Он будет хромать.

Девушка постаралась не выдать волнения.

— Это можно исправить?

— Да. Если сломать и сращивать заново.

Тара молчала. Она и Хартли пристально смотрели друг на друга, так, словно между ними была протянута невидимая нить.

— Я могу вообразить что угодно, кроме хромого Натараджи. Ломайте.

— Но это — снова боль и долгое ожидание, — заметил врач.

Девушка глубоко вздохнула.

— Все мы испытываем боль, когда учимся танцевать. Иногда тело ноет так, что хочется умереть. Вероятно, то же самое происходит, когда рождаешься заново. И я, и Камал, мы оба знаем, что значит без конца повторять одно и то же движение, испытывать муки, терпеть, а потом — получать награду.

— Вы должны сказать ему правду, — предупредил ее Хартли. — Конечно, я дам опиум, и все-таки это будет… ужасно.

Тара повернулась к Камалу и что-то произнесла на своем языке.

Ответом был взгляд длиною в жизнь. Фрэнк не увидел в этом взгляде особого мужества, зато в нем было много терпения и, самое главное, — надежда.

Наконец Камал выдавил из себя несколько слов. Тара посмотрела на Хартли и молча кивнула в знак согласия.

Девушка вошла в крохотную хижину, остановилась и оглянулась на своего спутника.

— Это и есть наш дом? — спросил он, осторожно переступая порог.

— Да. Здесь можно спать и укрываться от непогоды. А двор вполне подходит для того, чтобы заниматься танцами.

Таких хижин с плетеными стенами и соломенной крышей было полным-полно на окраине Черного города; они тесно лепились друг к другу.

Со стороны находящегося неподалеку залива долетал острый запах разлагавшейся рыбы. В протекавшие по улицам арыки попадали нечистоты, наполняя воздух зловонными испарениями. В воздухе кружили коршуны и роились тучи мух.