Дело разрешилось в феврале 1888 года на высшем уровне. Лев Толстой лично явился к начальнику Московского жандармского управления генерал-лейтенанту Ивану Львовичу Слезкину Второму, и сказал, что раз автор брошюры – он, то и ответчиком нужно сделать его. Интеллигентный генерал ответил: «Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить!» Впрочем, окончательно дело было решено лишь самим Александром III. Он согласился с докладом министра внутренних дел Д.А. Толстого о том, что «Николай Палкин» написан «вне каких-либо преступных связей и намерений, исключительно под влиянием религиозного фанатизма».

Новоселова освободили из-под ареста, но он был отдан под гласный надзор полиции и наказан административно запретом жить в Москве и Санкт-Петербурге. Его посещения Москвы стали нелегальными и подчас приводили к неприятностям по полицейской части. Педагогическая карьера Новоселова оказалась насильственно прервана. Еще несколько лет он нервно реагировал на любой интерес полиции к своей персоне. В письме к Толстому от 1891 года он описывает один случай, когда он уже полностью подготовился к аресту, предал себя в волю Божию и лишь постарался успеть зайти к матери. Но в тот раз тревога оказалась учебной.

Таковы были ближайшие последствия публикации Новоселовым «Николая Палкина». Отложенные последствия были куда важнее. Для будущего церковного деятеля в молодые годы полезны вовсе не семинарии (в которых учили слушаться начальства вместо Господа Бога), а умеренные дозы политических репрессий. Тут даже неважно, если твое дело не будет безупречно правое. Хотя бы несколько лет жизни в обстановке опасности, исходящей от государственной власти, дают молодому человеку вакцинацию от страха тюрьмы или занятий нелегальной деятельностью. У него не формируется патологической аддикции к легальности и государственной защите, которая характерна для русских церковных деятелей еще больше иных грубых пороков. Впоследствии, когда ему придется принимать значимые для Церкви решения, это очень поможет не отвлекаться на посторонние Церкви личные интересы. И, главное, модель церковной организации, намертво прилипшей к истукану государственной власти, не будет у него вызывать ничего, кроме естественного для христианина физиологического отвращения.

«Секта перховцев» и монашество в миру

Обстоятельства просто вы талкивали Новоселова в сель скую жизнь. Уже в 1888 году он покупает земли в селе Дугино Тверской губернии, неподалеку от родового поместья, где жили его дед и мать. Там создается сельскохозяйственная община толстовцев. Журналисты назовут ее членов «перховцами» по названию ближайшего к ней села, Перхово. В ее основном составе периода расцвета (1889 год) было пять человек – три мальчика и две девочки, 23–25 лет (впоследствии все они так или иначе отдалились от толстовства, но ни у кого, кроме Новоселова, не осталось острого интереса к религии). Ставилась задача создать самоокупаемое крестьянское хозяйство среднего достатка и помогать образованию окрестных крестьян. Параллельно аналогичные эксперименты были поставлены толстовцами в других местах России, в том числе и в Тверской губернии.

Несмотря на энтузиазм молодости, экономическая сторона дела не заладилась. В этом смысле община перховцев, будучи одной из первых, не оказалась одной из лучших. Эта и подобные ей общины доказали, что для городского жителя переход к сельскому хозяйству возможен лишь в качестве редкого исключения. На этом интерес самого Толстого к подобным экспериментам иссяк. Как водится, общине «перховцев» достались и иные трудности, помимо личной неприспособленности общинников к крестьянскому труду. Развалу общины много содействовал один молодой человек, как сказали бы теперь, нарциссического склада, который присоединился было к основному составу. Да и в этом основном составе не все было хорошо со здоровьем, психическим в том числе. Община закрылась приблизительно весной 1891 года, примерно тогда, когда одного из основных ее членов пришлось поместить на несколько месяцев в психиатрическую лечебницу. Новоселов еще немного пожил в другой общине, но вскоре оставил этот род деятельности. Бывшие перховцы еще успели «поработать на голоде» (термин толстовцев той поры) зимы-весны 1891–1892 годов в Рязанской губернии, где толстовцы развернули бесплатные столовые. Деятельность общинников поначалу взбудоражила журналистов, а через них полицию, но никаких причин им мешать у полиции не оказалось. Они достаточно хорошо умели мешать себе сами.

Такова была внешняя канва перховской истории. Как водится, ее внутренняя канва была намного важнее. Новоселовская община была заодно и экспериментом в том жанре, который в 1920-е годы назвали бы «монастырь в миру». Для Новоселова лично этот момент был в числе самых главных. Еще в 1887 году у него обозначилось по поводу семьи и личного имущества расхождение с Толстым, подробно обсуждавшееся в их переписке. Новоселов усмотрел в поведении Толстого непоследовательность – зачем он сам, проповедуя аскетический образ жизни, сохраняет за собой огромный капитал и живет с совершенно лишней графиней? Толстой, впрочем, и сам гораздо раньше начал терзаться от этого противоречия и поэтому отвечал Новоселову кротко. Нам сейчас известно, что последняя попытка разрешить это противоречие привела Толстого сначала в Шамордино, а потом на станцию Астапово.

Новоселов принадлежал к тому поколению религиозно ищущей молодежи, которое неизбежно должно было подрасти после «людей со сложной биографией» (в аскетическом смысле) – Константина Леонтьева и Владимира Соловьева. Для славянофилов, не только старших, барский уклад семейной жизни оставался непререкаемой и обычно даже не осознаваемой аксиомой. Странность этого на фоне декларируемой приверженности к традиционному православию бросалась в глаза Герцену, но не им самим. Только супруги Киреевские отошли от этого стандарта, посвятив себя сотрудничеству со старцем Макарием Оптинским в деле перевода и издания творений святых подвижников, – но одновременно и уйдя с общественной сцены. Для следующего поколения религиозных властителей молодежных дум, Достоевского и Толстого, при всем их различии, проблема совмещения или несовместимости семьи и духовного поиска была в центре их всех произведений (и, разумеется, не получила не только простого, но и вообще никакого решения). Леонтьев и Соловьев были в этой новейшей истории русской мысли первыми – опять же, при всем их различии, – кто сказал, что черное это черное, а белое это белое. Не надо путать духовное с семейным, хотя они имеют друг на друга большое влияние; духовное должно быть первым, и это оно должно определять, что делать с семейным и сексуальным, хотя обычно у людей бывает наоборот. На следующем этапе должны были явиться молодые люди, у которых просто «не дойдут руки» до семьи, так как открывшиеся им (вставшим на плечи гигантов) горизонты духовных поисков поставят перед ними слишком много гораздо более значимых проблем. А также, разумеется, вместе с ними должны были появиться молодые люди и в точности противоположных взглядов, которые, оставаясь на религиозной почве, будут атаковать историческое христианство со стороны его семейной и сексуальной морали (это сделает В.В. Розанов, к которому мы еще вернемся, так как и он окажется в кругу друзей Новоселова).

Новоселов с самого начала своей сознательной жизни был таким молодым человеком, которому важно узнать только то, как правильно верить в Бога и жить по этой вере. Он совершенно не планировал даже создания семьи, не говоря уж о том, чтобы вести скотский образ жизни, который тогда называли «холостяцким». Семья – слишком ответственное и трудоемкое занятие, чтобы посвящать ему себя, не имея по-настоящему сильной мотивации.

Может быть, стоит сказать тут, чтобы потом не возвращаться: едва ли нужно доверять сообщению Валерии Дмитриевны Пришвиной (урожденной Лиорко, вдовы писателя М.М. Пришвина) о кратком периоде послушничества Новоселова в некоем неизвестном монастыре, в результате которого он понял, что жизнь в монастыре – не для него. Никакими другими данными это не подтверждается (хотя, по правде сказать, где-то от 1893 года, когда расставание с толстовством еще не было окончательным, и до 1901 года данных о Новоселове не так уж много; теоретически, нашлось бы время и для монастыря). Все же более вероятно, что поводом для этих слухов стало переселение Новоселова в Данилов монастырь в Москве в 1918 году, где он, видимо, планировал остаться навсегда и быть там похороненным (мы вернемся к этому ниже, когда будем обсуждать вероятность факта принятия Новоселовым монашества). Мемуары Пришвиной («Невидимый град») рисуют Новоселова с очень близкой дистанции и очень ярко. В 1924–1927 годах ей, действительно, привелось довольно много общаться с ним, находившимся тогда на нелегальном положении, и даже временами жить рядом. Встретившись с ним 25-летней девушкой, она тогда же признала его за святого и оставалась при этом убеждении всю жизнь. Поэтому ее воспоминания тяготеют к агиографическим топосам, то есть к некритическому воспроизведению тех слухов, которые клубились вокруг Новоселова, если эти слухи совпадали с ее личным представлением о святости. Так и в этом случае: если не монах, то пусть хотя бы послушник. В то же время, в некоторых вопросах у нее осталось поразительное непонимание Новоселова. Это не только обращенные якобы лично к ней слова Новоселова о том, что отделение от митрополита Сергия (Страгородского) – это раскол (в действительности как раз Новоселов был главным архитектором этого якобы раскола). Также это – и абсолютное непонимание принципов монашества как такового, и монашества в миру как его частного случая.