– Но ведь те львы давно погибли, а другие не знают тебя!

– Все равно они почуют родную кровь, узнают дочь повелителя львов! Говорю тебе, госпожа, они могут растерзать всех, но нас с тобой не тронут!

– Нет, Ноу, я не могу этому верить! Завтра мы умрем ужасной смертью, чтобы Агриппа мог почтить своего господина – цезаря!

– Госпожа, если ты не веришь, что звери пощадят нас, то лучше умереть сейчас, по своей доброй воле, чем быть растерзанными ими для увеселения подлой толпы. Смотри, у меня в волосах спрятан смертельный яд, он действует и быстро, и безболезненно! Выпьем его, и все будет кончено!

– Нет, Ноу, я не могу наложить на себя руки, да если бы и могла, то не вправе распорядиться жизнью моего еще не родившегося ребенка!

– Умрешь ты, госпожа, – умрет и он. Не все ли равно, когда – сегодня или завтра?

– Да, но кто может предвидеть, что случится завтра? Быть может, Агриппа умрет, а мы с тобой спасемся, и мой ребенок будет жить: все в воле Божьей, пусть же Бог и решит его участь!

– Ради тебя я стала христианкой и верю, как могу, в то, чему нас научили. Но в моих жилах течет буйная кровь; я горда, сильна и хочу всегда повелевать судьбой, а не покоряться ей. Пока я жива, когти льва не коснутся твоего нежного тела, я скорее заколю тебя своим ножом, а если у меня отнимут нож, расшибу твою голову о столб на арене на глазах у всех!

– Не принимай греха на свою душу, Ноу! – сказала кротко ее госпожа.

– Что мне эта душа? Моя душа – это ты, свет очей моих, ты, которую я качала в колыбели, которой я своими руками готовила брачное ложе. Своими руками я хочу дать тебе легкую, быструю смерть, чтобы спасти от худшей смерти, а затем скажу себе, что честно исполнила свой долг, и умру подле твоего бездыханного трупа, до конца верная тебе и клятве, данной твоей покойной матери. А тогда пусть Бог или сам сатана делают с моей душой что им угодно, мне все равно!

– Ты не должна так говорить, Ноу! – кротко заметила Рахиль. – Я бы охотно умерла, чтобы скорей соединиться с моим возлюбленным супругом, если бы мое дитя получило жизнь хоть на час. Тогда я знала бы, что мы все четверо пребывали бы вместе в царстве Божьем; я говорю «четверо», так как ты, Ноу, мне дорога наравне с моим мужем и ребенком…

– Не может этого быть, и не хочу я этого! – пылко воскликнула Нехушта. – Я невольница, пес, лежащий под столом у ног своих господ… О, если бы я могла спасти тебе жизнь! С какою радостью показала бы я им, как презирает их муки и как умеет умереть дочь пустыни, дочь своего отца! – Глаза арабки загорелись гневным огнем; она заскрежетала зубами в бессильной злобе, но вдруг в порыве страстной нежности к своей госпоже она стала покрывать лицо, руки и плечи молодой женщины горячими, порывистыми поцелуями, а затем разразилась тихими, душу потрясающими рыданиями.

– Слышишь, Ноу, – сказала Рахиль, ласково проведя рукой по ее волосам, – как ревут львы в своих логовищах, в пещере под этим залом?

Нехушта подняла голову, прислушалась, и лицо ее просветлело от глубокой сердечной радости. Эти потрясающие своды зала могучие звуки львиного рыка воскрешали в ее душе картины далекой родины, будили дорогие воспоминания, говорили ей о свободе и беспредельной пустыне.

– Их девять, – сказала Нехушта уверенно, – и все бородатые, царственные львы, старые самцы, могучие и величественные. Слушая их, я молодею; я чую запах родной пустыни и вижу порог отцовского шатра… Ребенком я охотилась на них, теперь они отплатят мне тем же: настал их час!

– Воздуха! Мне душно! Душно! – вдруг крикнула молодая женщина и без чувств упала на землю подле своей служанки. Та подняла ее, как малого ребенка, на руки и с своей драгоценной ношей направилась к фонтану, плескавшемуся посредине двора. Его холодная струя вскоре оживила Рахиль. Некогда эта мрачная тюрьма была дворцом, и это место у фонтана было красиво и удобно: в его прохладе стояли каменные скамьи, и на одной из них расположилась теперь Рахиль. Нехушта села на землю у ее ног. Вдруг чугунная решетка калитки, проделанной в воротах тюремного двора, раскрылась – несколько мужчин, женщин и детей вошли во внутренний двор, понукаемые свирепыми сторожами.

Позади всех, опираясь на костыль, с трудом плелась седая сгорбленная старуха в темной одежде.

– Спешите попасть на завтрак львам, друзья христиане! – издевался очередной тюремщик, пропуская в калитку вновь прибывших. – Спешите вкусить вашу последнюю вечерю согласно установленному вами обычаю! Там вы найдете вина и хлеба вдоволь. Наедайтесь перед тем, как сами будете съедены без остатка!

– Не кощунствуй, – обратилась к нему старушка, – я, Анна, которой Бог дал дар прорицания, говорю тебе, вероотступнику: ты сам был последователь Христа, уже вкусил свою последнюю трапезу здесь, на земле, и вскоре предстанешь пред судом Божьим!

Вне себя от бешенства, тюремщик выхватил из-за пояса нож и хотел ударить им старую Анну, но одумался и, сердито хлопнув калиткой, вышел. Он знал, что Анна обладала даром пророчества, и слова ее звучали у него в ушах смертным приговором. Старуха же поплелась дальше вслед за своими спутниками.

– Мир тебе! – приветствовала Рахиль, подымаясь и приветствуя Анну, когда та проходила мимо фонтана. Нехушта последовала ее примеру.

– Именем Христа мир вам! – ответила старая женщина.

– Матерь Анна, ты не узнаешь меня? Я – Рахиль, дочь Бенони!