– Где мы? – спросил один из монахов, когда дьячок, задвинув камень, присоединился ко всем.

– В фамильном склепе графа ван-Валькенберга, которого ваше преподобие похоронили три дня тому назад. К счастью, каменщики еще не заделали вход. Если вашему сиятельству душно, – обратился он к Адриану, – станьте на гроб почтенного графа: вам будет легче дышать.

Адриан задыхался; он воспользовался указанием, причем открыл, что над самой его головой находилась какая-то каменная резьба с мелкими отверстиями, вероятно, доски мраморной гробницы, находившейся в церкви над полом. Через эти отверстия был виден лунный свет, дрожавший на полу хоров. В то время как Адриан смотрел в одно из этих отверстий, он услыхал рядом с собой голос монаха:

– Слышите?.. Двери выломаны. Помоги нам, святой Панкратий. – И монах, опустившись на колени, начал усердно молиться.

Уступив ударам, большие двери с треском растворились, и толпа ворвалась в храм. Она хлынула с ревом и гулом, как поток, прорвавший плотину, с факелами, фонарями на шестах, топорами, секирами и мечами в руках, и дошла до дубового иконостаса чудной резной работы, перед которым, возвышаясь на шестьдесят футов над полом церкви, стояло Распятие с фигурами Пресвятой Девы и св. Иоанна по сторонам. Здесь вдруг величие и тишина святого места, с детства знакомого каждому, с его нишами, в которых отдавалось эхо, с его освещенными луной цветными стеклами, неугасаемыми лампадами, подобно огням рыбачьих лодок, мерцающим среди темных вод, казалось, охватили толпу. Как при священном голосе, раздавшемся среди темноты с неба, разбушевавшиеся волны и ветер утихли, так теперь при виде священных изображений Христа, стоящего с поднятыми руками над алтарем, распятого в терновом венце на кресте, молящегося до кровавого пота в саду Гефсиманском, восседающего за Тайной вечерей и произносящего заповедь: «Возлюбите друг друга, как Я возлюбил вас», возбужденная толпа вдруг стихла.

– Их нет здесь; уйдем! – раздался голос.

– Нет, они здесь, – возразил другой женский голос, в котором слышалась жажда мести. – Я следила за ними до самых дверей, я видела убийцу – испанца Рамиро, шпиона Симона, предателя Адриана и монахов, монахов, наших мучителей.

– Пусть их накажет Господь, – сказал первый голос, показавшийся знакомым Адриану. – Мы сделали довольно, разойдемся по домам.

Раздался ропот.

– Пастор прав. Слушайтесь пастора Арентца.

Более умеренные из толпы собирались разойтись, как вдруг с противоположного конца церкви раздался крик:

– Вот один из них. Ловите его!

Через минуту окруженный людьми с факелами появился аббат Доминик. Глаза его выступали из орбит, а разорванная ряса волочилась по полу. Измученный и испуганный, он бросился к подножию фигуры святого и молил о пощаде, пока десяток рук снова не поставили его на ноги.

– Выпустите его, – сказал пастор Арентц. – Мы боремся против Церкви, а не против ее служителей.

– Выслушайте сначала меня, – раздался женский голос, говоривший прежде, и все головы обратились к кафедре, где появилась седая костлявая старуха со сверкающими глазами, желтыми зубами и лицом, вытянутым вперед, как у лошади, а по обеим сторонам ее стояли две женщины с факелами в руках.

– Это «Кобыла»! – раздались возгласы. – Марта с моря. Продолжай, Марта. На какой текст будет твоя проповедь?

– Кто проливает кровь человеческую, того кровь также прольется, – отвечала она звучным, торжественным голосом, и тотчас же кругом водворилось полное молчание. – Вы называете меня «Кобылой», – продолжала она. – А знаете ли вы, почему мне дали это прозвище? Они назвали меня так, вытянув мне губы вперед и изуродовав клещами мое красивое лицо. А знаете ли, что они принудили меня сделать? Они заставили меня нести моего мужа на спине на костер, говоря, что кобыла для того и создана, чтобы на ней ездили. И знаете, кто сказал это? Этот самый монах, который теперь стоит перед вами.

Когда она произнесла эти слова, страшный крик ярости огласил своды церкви. Марта подняла руки, и снова водворилась тишина.

– Это сказал он, святой отец Доминик. Пусть он опровергнет мои слова. Что? Он не узнает меня? Может быть, и нет, время, горе, расстройство, горячие клещи изменили лицо фроу Марты ван-Мейден, которую называли Лилией Брюсселя. Взгляните на него теперь! Он вспомнил Лилию Брюсселя. Он вспомнил ее мужа и ее сына, которых он сжег. Да будет Бог судьей между нами. Сделайте с этим дьяволом, что Бог укажет вам!.. Где же другие? Где Рамиро, смотритель Гевангенгуза, много лет тому назад потопивший бы меня подо льдом, если бы фроу ван-Гоорль не купила мою жизнь, где он, приговоривший ее мужа, Дирка ван-Гоорля, к голодной смерти? Сделайте с ним, что Бог укажет вам!.. А где третий, полуиспанец, предатель Адриан, носивший фамилию ван-Гоорля, которого привели сегодня сюда, чтобы присоединить к католической церкви, и который подписал донос, послуживший обвинению Дирка ван-Гоорля и приведший в тюрьму его брата Фоя, откуда его спас Красный Мартин. Сделайте с ним, что Бог укажет вам!.. А четвертый, Симон-шпион, руки которого уже много лет обагряются кровью невинных? Симон-Мясник… шпион…

– Довольно, довольно! – ревела толпа. – Веревку, веревку! Повесить его на Распятии!

– Друзья мои, – закричал Арентц, – отпустите его. «Я воздам», – говорит Господь.

– Пусть так, а мы ему прежде дадим задаточек! – раздался голос. – Молодец, Ян… Куда взобрался!

Все подняли головы и увидали в шестидесяти футах над своими головами на одной из перекладин креста сидящего человека со связкой веревок за плечами и свечой, привязанной на лбу.

– Упадет, – сказал кто-то.

– Ну, вот. Это Ян, кровельщик, он может висеть в воздухе, как муха.

– Держите конец, – раздался тонкий голос сверху.

– Пощадите! – молил несчастный монах, когда палачи схватили его.

– А ты пощадил герра Янсена несколько месяцев тому назад?

– Я радел о спасении его души, – оправдывался доминиканец.

– А теперь мы порадеем о твоей душе, твоим же средством полечим тебя.

– Пощадите!.. Я вам укажу, где остальные.

– Где же? – спросил один человек, выступая вперед и отстраняя товарищей.

– Спрятаны в церкви… в церкви…

– Мы знали это, собака-предатель! Ну, спасайте его душу! «Лошадь для того, чтобы на ней ездили», – говорил ты. – А «ангел должен уметь летать», – говорим мы. – Ну, взвивайся!