Адриан сел, не говоря ни слова, и никто не заговорил с ним, пока его отчим Дирк не сказал:

– Ты сегодня не был на работе, хотя мог бы быть нам очень полезен при отливке пушки.

– Нет, батюшка, – отвечал молодой человек ровным, мелодичным голосом. – Вы знаете, что еще достоверно не известно, кто заплатит за эту пушку. По крайней мере, мне не известно, потому что от меня все держат в тайне, и если заказчиком окажется побежденная сторона, то этого было бы достаточно, чтобы повесить меня.

Дирк вспыхнул, но не ответил, а Фой заметил:

– Ты прав, Адриан, береги свою шкуру.

– Именно теперь я нахожу гораздо целесообразнее изучать тех, в кого может стрелять пушка, чем пушку, которая предназначается для этого, – продолжал Адриан невозмутимо, не обращая внимания на замечание брата.

– Будем надеяться, что ты не принадлежишь к их числу, – снова перебил Фой.

– Где ты был сегодня вечером, сын мой? – поспешно спросила Лизбета, боясь ссоры.

– Вместе с толпой смотрел на то, что происходило на рыночной площади.

– Неужели на мучения нашего друга Янсена?

– Почему же нет? Это ужасно, это преступление, без сомнения, но наблюдающему жизнь следует изучать такие вещи. Ничто не привлекает так философа, как игра людских страстей. Волнение грубой толпы, тупое равнодушие стражи, горе сочувствующих, стоическое терпение жертв, одушевленных религиозным порывом…

– И великолепные логические выводы философа, который стоит, подняв нос кверху, и смотрит, как его друга и брата по вере сжигают на медленном огне! – запальчиво перебил Фой.

– Шш! Шш! – вмешался Дирк, ударяя кулаком по столу с такой силой, что стаканы зазвенели. – О таких вещах не спорят. Адриан, тебе следовало бы быть с нами, даже если бы тебе грозила опасность, вместо того чтобы ходить на эту бойню! – добавил он многозначительно. – Но я никого не хочу подвергать опасности, и ты уже в таких годах, что можешь сам решать за себя. Прошу тебя только избавить нас от твоих рассуждений по поводу зрелища, которое мы находим ужасным, каким бы интересным оно ни показалось тебе…

Адриан пожал плечами и приказал Мартину подать себе еще мяса. Когда великан подошел к молодому человеку, он расширил свои тонкие ноздри и втянул воздух.

– Что это так от тебя пахнет, Мартин? – сказал он. – Впрочем, неудивительно: твоя куртка в крови. Ты бил свиней и забыл переодеться?

Круглые голубые глаза Мартина вспыхнули, но тотчас снова потускнели и померкли.

– Да, мейнгерр, – отвечал он басом, – я бил свиней. Но и от вас пахнет дымом и кровью, вы, вероятно, подходили к костру.

В эту минуту Дирк, чтобы положить конец разговору, встал и начал читать молитву. Затем он вышел из комнаты в сопровождении жены и Фоя, между тем как Адриан задумчиво и не спеша доканчивал свой обед.

Выйдя из столовой, Фой последовал за Мартином через двор в конюшню, а оттуда по лестнице в комнату наверху, где спал слуга. Комната представляла из себя странную картину – она была вся набита всевозможным хламом и рухлядью: здесь были бобровые и волчьи меха, птичьи кожи, различное оружие, среди которого и огромный меч старинного образца и простой работы, но сделанный из превосходной стали, обрывки сбруи и тому подобное.

Постели не было, так как Мартин не признавал ее и спал на кожах, положенных прямо на пол. В одеяле он также не нуждался: он был так закален, что за исключением самой холодной погоды довольствовался своей шерстяной курткой. Ему случалось спать в ней на дворе в такой мороз, что утром у него волосы на голове и борода оказывались в сосульках.

Мартин затворил дверь и зажег три фонаря, которые повесил на крючья на стене.

– Хотите пофехтовать? – спросил он Фоя.

Фой кивнул утвердительно, говоря:

– Мне хочется прогнать вкус всего этого, поэтому не щади меня. Нападай, пока я не разозлюсь, я тогда забуду… – Он снял с гвоздя кожаный шлем и надел на голову.

– Забудете? Что? – спросил Мартин.

– Молитву, сожжение, фроу Янсен и рассуждения Адриана.

– Да, это самое худшее из всего, – великан нагнулся и продолжал шепотом: – Не спускайте его с глаз, герр Фой.

– Что ты хочешь сказать этим? – спросил Фой резко, вспыхнув.

– То, что говорю.

– Ты забываешь, что говоришь о моем брате, родном сыне моей матери. Я не хочу слышать ничего дурного об Адриане, он смотрит на многое иначе, чем мы, но в душе он добр. Понимаешь?