Сначала от этих слов Август начал было морщиться, но, внезапно изменив намерение, рассмеялся, как и его мать. Он наполнил вином золотую чашу и, протянув ее мне, проговорил:

– Выпей это, солдат, за нас, так как только после этого, возможно, наши умы станут лучше понимать один другой.

Я поднял чашу и, держа ее в руке, произнес:

– Я пью за ваши императорские величества, сияющие над миром, подобно двум звездам на небе. Слава вашим величествам! – И я выпил вино, но не до конца.

– А ты умен! – прорычал Август. – Что ж, возьми эту чашу, ты заслужил ее. Но вначале осуши ее, ты ведь только омочил в ней свои губы. Ты что, боишься, что в ней яд, как в тех фруктах, о которых мне рассказывали? А может быть, и в этих? – И он показал на столик у стены, на котором стоял стеклянный кувшин с точно такими же плодами инжира, какие были посланы в тюрьму принцам.

– Чаша, которую вам дали, моя, – перебила его Ирина. – Но мой слуга с благодарностью принимает этот дар, который будет доставлен ему на дом.

– Солдат не нуждается в подобных игрушках, ваше императорское величество, – начал было я, но в это время Константин, проглотив еще одну порцию крепкого вина, сердито прервал меня:

– Могу и не дарить эту чашу, но ты еще попросишь меня об этом. Меня, которому принадлежит империя и все ее богатства!

И, схватив чашу, он швырнул ее на пол, разлив вино, чему я, желавший сохранить голову трезвой, был искренне рад.

– Дело сделано, – продолжал он с пьяной яростью. – Достойно ли торговаться цезарю из-за куска золота, подобно меняле в его лавке? Подайте мне эти фиги, я еще должен решить вопрос о яде!

Я поднял кувшин с фигами и, поклонившись, поставил его перед ним. Я был уверен, что это те самые фрукты, так как на стекле еще сохранилась моя собственная бирка с пометкой, а также с подписью врача. Я срезал печать на пергаменте, натянутом на горлышко кувшина.

– Теперь, Олаф, слушай, – сказал он. – Это правда, что я приказал послать фрукты дураку-цезарю, своему дядьке, потому что в последний раз, когда я его видел, он сам молил меня об этом, и я захотел сделать ему приятное, но то, что будто бы я велел отравить фрукты, как утверждает моя мать, – это ложь, и, возможно, Господь накажет язык, проговоривший подобное. Я вам докажу, что это ложь! – И, храбро погрузив руку в кувшин, он вытащил оттуда две фиги. – Значит, – спросил он, подбрасывая фрукты, – ваш генерал Олаф утверждает, что это те самые фиги, посланные цезарю? Так, Олаф?

– Да, господин, – откликнулся я, – они были положены в кувшин в моем присутствии и опечатаны моей печатью.

– Отлично! Эти фиги были посланы мной, и Олаф заявляет, что они отравлены. Я докажу ему и вам, мать, что они не отравлены, тем, что сам съем одну из них.

Теперь я смотрел на Августу, но она сидела молча, с руками, сложенными на груди, а ее красивое лицо обрело каменное выражение.

Константин поднес фиги ко рту. Я снова взглянул на Августу: она по-прежнему сидела подобно статуе, и мне вдруг пришло в голову, что это в ее интересах – позволить опьяненному мужчине съесть фигу из кувшина. И я решил действовать.

– Августус, – обратился я к нему. – Не следует трогать эти фрукты. – И, подойдя к Константину, я забрал фиги из его рук.

Он вскочил на ноги и стал оскорблять меня.

– Ты, сторожевой пес с Севера! – орал он. – И ты осмеливаешься говорить императору, что он должен, а чего не должен трогать? Клянусь всеми иконами своей матери, я тебя прикажу выпороть на площади.

– Этого вы никогда не сделаете, – ответил я, в то время как моя гордая кровь закипела от подобного оскорбления. – Я говорю вам, ваше императорское величество, – продолжал я, удерживая готовые сорваться с языка резкие выражения, – что эти фиги отравлены.

– А я говорю, что ты лжешь, ты – языческий дикарь! Смотри! Или ты сделаешь это, или я! И тогда ты узнаешь, кто из нас говорит правду, ты или же я. А теперь – повинуйся или, клянусь Христом, завтра ты станешь короче на голову!

– Августусу угодно грозить мне, но в этом нет необходимости, – заметил я. – Но если я съем фигу, то поклянется ли Августус не трогать больше ни одной из оставшихся?

– Да, – согласился он, икая, – так как тогда я буду знать правду. А ради правды я и живу, хотя, – добавил он, – я ее еще не нашел.

– А если я не стану есть, то не переменит ли Августус своего намерения?

– Клянусь святой кровью, нет! Я съем их целую дюжину. Я не позволю оскорблять себя женщине и варвару. Ешьте, иначе начну я.

– Хорошо, ваше императорское величество. Пусть лучше сегодня утром умрет варвар, чем мир потеряет своего великолепного императора. Я съем этот плод, и тогда вам станет ясно, что могло произойти с вами, императором; возможно, что моя кровь ляжет грузом на вашу душу. Кровь, которую я отдаю, спасая вашу жизнь!