Игривость ума не оставляла его в этот вечер. Рассказывал он, что в Москве не знал, куда деваться от молодых стихотворцев. Однажды доложили ему: “Приехал трагик”. “Принять его”, — сказал я, — и через минуту входит автор с пуком бумаг. Он просит выслушать его трагедию “в новом вкусе”. Нечего делать, прошу его садиться и читать. Он предваряет, что развязка его трагедии будет совсем необыкновенная — его героиня умрет естественноюсмертью! И в самом деле, — заключил Фонвизин, — героиня его от акта до акта чахла, чахла и наконец издохла!”

“Мы расстались с ним в одиннадцать часов, — заключает Дмитриев свои воспоминания, — а наутро он уже был в гробе [22] ”.

“Житницы преданий наших пусты”, — говорит князь Вяземский. В свое время он имел еще, у кого искать живыевоспоминания о Фонвизине. Он обращается спосланием к Княжнину, который был в дружеской связи с “Парнасским Бригадиром”:

Благодаря этому “изустному архиву” известны остроумные экспромты Фонвизина. А. С. Хвостов назвал его в стихотворении “кумом музы”. “Может быть, так, — заметил сатирик, — только наверное покумился я с нею не накрестинах автора”. Рассказывают также, что, слушая чтение “Росслава” Княжнина, Фонвизин спросил, смеясь: “Когда же вырастет твой герой? Он все твердит: “Я — Росс, я — Росс!” Пора бы ему и перестать расти!” На эту шутку, не лишенную, впрочем, основания в связи с затянутостью трагедии, Княжнин находчиво ответил: “Мой Росслав вырастет совершенно тогда, когда твоего Бригадира произведут в генералы”.

И как художник-сатирик, и как выразитель самосознания личности в прошлом веке Фонвизин не бригадир только, но первый по чину представитель литературы, “которая была учительницей народной и воспитательницей. Она была провозвестницей всех благородных чувств и побуждений; она развивала для общества высокие понятия нравственности, правды и добра; она указывала ему цели стремлений”.