Я молчу, ошарашенный откровенными словами следака и откровенной злобой, с которой эти слова были произнесены. Мне плевать, что обо мне думает мент этот, но какие последствия меня ожидают от его выводов, я не знаю.

Роман Иванович собирает бумаги и нажимает кнопку вызова дубака.

— Во вторник, в среду и в четверг тебя вывезут к нам. Будем закругляться. Пора с вами заканчивать. Ничего вы из себя не представляете, ну так сколько можно вами заниматься. Уведите, — это он дубаку, и я отбываю. Иду, полон дум о словах следака. Как бы он мне какую-нибудь гадость не сделал, мент поганый.

В хате кипеж. Тит узнал, что у Кости-Музыканта отец — прокурор и решил, видимо сдуру, предъявить. Костя смотрит удивленно, как будто не понимает в чем дело, тем самым затягивает Тита все дальше в базар:

— Уважаемый! У тебя что, не было папы? Мама твоя умудрилась тебя родить без папы?

— Ты мою мать не трожь! У меня пахан — слесарь!..

— Нашел чем гордиться, мне было б стыдно говорить вслух об этом, — Костя делает паузу и продолжает:

— В тюрьме.

— А у тебя — прокурор! И ты после этого — арестант?!

— Так что же, милейший, мне не надо было рождаться?

— Да ты че, не понимаешь, в натуре, пахан прокурор, он же братву гнет!

— Ну?! — деланно-удивленно тянет Костя и пожимает плечами:— Не знаю, не знаю, кого он гнет? А сильно гнет?

Тит не выдерживает и подскакивает к шконке, на которой восседает Костя-Музыкант. Костя улыбается:

— Уважаемый! Нервные клетки не восстанавливаются, это доказано лысыми профессорами. Что тебя так взволновало, Тит? У всех есть папа.

— Да ты че, да, — у Тита не хватает слов, воздуха, мозгов.

— Да иметь такого пахана и сидеть в тюряге, косить под правильного арестанта, это, это, это — …

— Что это, милейший? — подначивает ироничный Костя тупого Тита.

Тит выпаливает:

— Да это косяк!

— Да ну? И чем ты обоснуешь свой локшовый базар?! Ты за него отвечаешь? Разложи мне.

— Да, да че базарить, пахан у тебя прокурор, а ты под блатягу косишь…

Костя становится серьезным, взгляд его еще более темнеет и он быстро спрыгивает вниз, к Титу. Тот шарахается, Костя презрительно и высокомерно улыбается:

— Послушай, Тит. У тебя отсутствует главное, что отличает человека от животного — мозги. Ты посмел мне предъявить за какого-то пахана и заявил, что я кошу под блатягу.— Во-первых, я не живу с паханом пять лет. Во-вторых, я не живу дома пять лет. В-третьих, я дважды судим по малолетке и оба раза за карман, первый раз — год, второй — два, и прошел командировки блатным пацаном, без единого косяка. Это на этой киче могут подтвердить минимум двенадцать человек. В-четвертых, ни разу мой так называемый пахан не отмазывал меня. В-пятых, здесь, на киче, есть человек тридцать, которые знают меня по воле как правильного жульмана и блатяка, не имеющего ни одного косяка, ни одного! Я думаю — этого достаточно. Уважаемый, я настоящий жулик и не стесняюсь этого говорить. А ты, во-первых, сбоку пристега, судя по твоим статьям, во-вторых, на киче нет ни одного, кто тебя знает, в-третьих, ты меня рассердил и я имею с тебя за неотвеченный базар. И я получу! У тебя все?

Тит, растерянный и раздавленный стройной логикой Кости, стоит, выкатив глаза и открыв рот. Борода неряшливо топорщится, на лбу — морщины. «Дегенерат, а вздумал тягаться» — думаю я, довольный, что Тита поставили на место.

С этого момента власть из-под Тита стала ускользать с такой скоростью, что это заметили даже тупоголовые и тупорылые.

Костя-Музыкант не играл в слона. Стоя в стороне с Гусем, он о чем то беседовал. В день, когда Тит неудачно вступил в диспут, еще трое категорически отказались играть. Ошарашенный Тит не настаивал.

Вечером на окрик Тита:

— Эй там, за столом, потише! —

вместо обычного молчания подал голос молодой парень, спящий недалеко от меня, Игореха:

— Так что совсем молчать? Мы играем!

И Тит промолчал.

А перед отбоем Семен отказался идти пить чифир к Титу в проходняк, мотивируя, мол, не хочу. Тит задумался, а Боцман мрачно уставился на Семена.

Прошло два дня.

— Отбой! — гремят ключи об дверь и я засыпаю.

Но просыпаюсь не от крика «Подъем!», а от шума, рева и гвалта. Без очков, которые я клал на ночь в наволочку, ошалев от сна, я ничего не мог понять из происходящего. Наконец разобрался — Боцман, Семен и двое подпевал зверски лупят Тита, а он в ответ отбивается насмерть…

Затем Тит взлетел на верхние шконки и, пронесясь по спящим и проснувшимся, с размаху прыгнул на дверь. Та, как по волшебству, распахнулась и захлопнулась, отрезав хату от Тита. Разъяренные семьянины тупо смотрели на двери. А сидящий за столом Костя-Музыкант флегматично заметил:

— Бить будут…

Вскоре все разъяснилось. Оказывается, Тит — наседка (стукач). И он вовсе не Тит. И сидел он не там, где говорил. И был он по малолетке мент и бригадир. Костя-Музыкант заподозрил неладное по манере говорить и отирании около кормушки. Ну и ксивы из других камер, от корешей-товарищей. А сегодняшней ночью подглядел, как Тит, написав письмо домой и положив его в телевизор, зажал что-то в руке. Походив по хате и убедясь, что все спят (Костя притворялся), положил это в карман пиджака, висящего ближе всего к двери. И пошел спать. А Костя и поднял это. Оказалось — записка-докладная куму (опер. работнику) о положении в хате. А дальше просто — разбудил семьянинов Тита и показал записку. Остальное я уже видел сам.