Не знаю, как другие мои современные собраты, но я никогда не принимаюсь за механический труд писания какой бы то ни было вещи ранее, чем у меня не сложится в голове весь ее план со всеми главными и даже второстепенными действующими лицами, их положениями, столкновениями и проч. Но это все только в голове, а не на бумаге. Мне кажется, что бумажные планы только стесняли бы меня. Итак, прежде всего является общая идея произведения, т. е. что именно хотите вы, сказать, его raison d'etre, его право на существование и на внимание к нему читателя. Затем, соответственно этой идее у меня вырабатывается общий план романа, его типы, о чем сказано выше. План этот, у меня по крайней мере, требует большой подготовки, т. е. изучения своего предмета.

Так, для „Трущоб“ я посвятил около девяти месяцев знакомства с трущобным миром, посещал камеры следственных приставов, тюрьмы, суды, притоны Сенной площади и пр. Чтобы написать „Кровавый пуф“ потребовалось не только теоретическое изучение польского вопроса по источникам, но и непосредственное соприкосновение с ним в самой жизни, что и дала моя служба в Западном крае и в Польше. Для „Дедов“ пришлось по источникам изучать эпоху царствования Екатерины II и царствование Павла I. Наконец, для последней моей трилогии „Тьма Египетская“ ушло до десяти лет на изучение библии, талмуда и проч., не говоря уже о личном, практическом знакомстве с еврейским бытом и миром, которое опять-таки далось мне жизнью и службой среди палестин Западного края. Но при всем этом первенствующее значение я даю никак не теоретической подготовке по источникам, а самой жизни, т. е. тем непосредственным впечатлениям, какие она на меня производит при знакомстве с нею, с бытом, типами и соотношениями в массе ежедневных соприкосновений с нею.

Затем, что касается собственно фабулы романа, или так называемого сюжета, то это никогда не представляло для меня ни малейшего затруднения, и я вам сочиню любой сюжет сразу, в полчаса, лишь бы были: главная основная идея, знакомство с данным предметом и живые образы, даваемые самой жизнью в ее типах и быт данной среды.

Что касается определенной системы работы, то у меня ее нет. Случается, что я по два-три месяца и пера не беру в руки, а затем по шестнадцати часов в сутки не отрываюсь от работы.

Писать могу я при всякой обстановке, случалось писать на боевых позициях под Плевной, и в темной землянке в Боготе. Но предпочитаю я ночное время, когда уже никто и ничто меня не беспокоит.

Единственный совет, какой могу дать на Вашу просьбу, это вот что: пишите, как пишется, как вам самому нравится. Но помните только одно: надо всегда, чтобы писатель имел что сказать свое и от себя, и только тогда он будет читаем. А для этого прежде всего нужна искренность нашего личного отношения к делу и к данному вопросу, составляющему raison d'etre той вещи, за которую вы садитесь как писатель.

Если вам нечего сказать своего, лучше не пишите, а повремените, пока явится эта внутренняя потребность высказаться. А она явится непременно и тогда — с Богом! Беритесь смело за перо и принимайтесь за дело! То или другое „направление“ тут решительно ни при чем. Я признаю всякое направление, а в писателе, если только он искренен. Можете быть мрачнейшим пессимистом, или усвоить себе Панглосовское убеждение, что „все к лучшему в сем лучшем мире из миров“, — в сущности, это решительно все равно, если только вы искренны. Вы смотрите так на известный предмет, я иначе, третий еще как-нибудь иначе; но если все мы одинаково искренны в своем нравственном отношении к нашему делу и к данному предмету, то каковы бы ни были при этом личные наши точки зрения и наше „направление“, избранный нами предмет в писаниях наших все-таки явится живым, с плотью и кровью его, но только в различном освещении. И от этого самый интерес данного предмета в глазах читателя нисколько не проиграет.

В этом — главное, а остальное есть уже дело большего или меньшего таланта. Но ведь не все же Шекспиры и Гюго, не все же Пушкины и Толстые; читается и наш брат скромный второстепенный или третьестепенный писатель, если он искренно и честно относится к своему делу».

Письмо это помимо его сути, ярко иллюстрирует, во-первых, доброе желание откликнуться на просьбу, во-вторых — сердечную откровенность Крестовского, и, наконец, ту излишнюю скромность, с которой он отводит себе место чуть не в третьем разряде писателей, с чем никак уж нельзя согласиться.

По возвращении в Петербург Крестовский возобновляет свои встречи со многими видными представителями литературы и искусства, чаще всего бывая у старого своего друга А.П. Милюкова, «вторники» которого продолжались почти без перерыва в течение сорока лет. Бывал он также у В.Г. Авсеенко и В.В. Комарова на его «субботах», собиравших всегда многочисленных литераторов.

После долгих исканий службы в 1887 году Крестовскому удалось перейти в пограничную стражу, где главной его обязанностью было инспектирование отделов и бригад пограничной охраны. Служба была сопряжена с долгими и дальними путешествиями не только по железным дорогам и по воде, но и на лошадях от поста до поста. Но Крестовский, несмотря на то, что было ему в то время под пятьдесят лет, отдался трудному и малоинтересному делу с присущей ему энергией и пылом и исписывал целые фолианты о результатах своих осмотров.

В печати появились его путевые очерки и записки «Русский город под австрийской маркой», «По закавказской границе» и др. Печатались они в «Русском вестнике» и «Московских ведомостях». В 1888 году за отличие в службе Крестовский был произведен в полковники.

В этот последний свой петербургский период Крестовский дружил с писателями А.Н. Майковым, В.И. Немировичем-Данченко, Г.Н. Данилевским, Н.Ф. Соловьевым, В.Н. Мещерским, И.Ф. Горбуновым, С.С. Татищевым, М.Н. Розенгеймом. Жил он широко и еженедельно устраивал вечера. В то же время он часто бывал у принца А.П. Ольденбургского, где принимал участие в литературных вечерах, читал отрывки из своих произведений.