— Да,— горестно покачал головой Васильев.— Офицерство ужасно разлагалось.

И вдруг произошла крутая перемена. Только что перед Горбачевым был безразличный собеседник, который, для того чтобы провести полагающийся последний допрос, вел неторопливую беседу о далеком прошлом, давно прожитом и давно забытом. Даже и сидел Васильев как-то неофициально, не то чтобы развалясь, но облокотившись на спинку с видом самым, так сказать, приватным. И вдруг в какую-то долю секунды он выпрямился, напрягся, и лицо его резко изменилось.

— Зачем же вы лжете,— резко сказал он,— что никогда не знали Козлова? Всю войну прослужили вместе, всего было вас восемь человек, а познакомиться времени не нашлось?

Горбачев вздрогнул и инстинктивно тоже выпрямился.

— Как это — познакомиться? — спросил он.

— Да очень просто, в этом же интендантском управлении таким же, как и вы, конвойным был и убитый вами Козлов. Вот в его личном деле об этом подробно рассказывается.

— Не понимаю,— сказал Горбачев.

Он как-то сразу осел; он понял: ему только казалось, что дело кончено, что идет уже последний допрос. Он понял, что разговор только начинается. И действительно, разговор только начинался.

— Я вам расскажу,— сказал Васильев,— как происходило убийство. Ошибки могут быть в мелочах, и все-таки вы поправляйте, если заметите неточность.

— Хорошо,— сказал Горбачев, и даже это единственное слово звучало уже как признание.

— Семнадцатого июня,— сказал Васильев,— вы утром, как обычно, пошли разнести по чайным самогон и на обратном пути решили зайти в продовольственный магазин номер тридцать семь, чтобы купить себе чего-нибудь поесть. Было это около половины четвертого. Я говорю «около» — минут на пятнадцать в ту или другую сторону может быть ошибка. В магазине вы встретили бывшего своего сослуживца Козлова, с которым служили вместе в Пскове, в интендантском управлении, в конвойных войсках. Вы с ним не видели друг друга много лет. Встреча была радостная. Радовался главным образом он, потому что только что подписал договор на работу на севере и получил пятьсот рублей подъемных. Об этом он сразу вам рассказал и предложил, так как деньги у него есть, пойти куда-нибудь выпить. Вы вспомнили, что живете сейчас один в квартире, что у вас дома сколько угодно самогону и что пятьсот рублей никогда не бывают лишними. Вы пригласили его к себе. Купив закуску, вы вошли в квартиру, он сел на кухне за стол, и вы попросили его почистить селедку.

— Нарезать колбасу,— сказал Горбачев.

— Хорошо, нарезать колбасу, а сами сказали, что нальете самогон. Самогону у вас не было, вы весь продали до встречи с Козловым, или, может быть, вам просто хотелось скорее покончить с этим делом. Он наклонился над столом, а вы взяли топор и ударили его топором по темени. Вы убили его с одного удара?

— С одного,— сказал Горбачев.

— Топор вы бросили вечером в реку или в канал.

— В Фонтанку,— сказал Горбачев.

— Потом, чтобы не вызывать подозрения, уложили труп в корзину, в которой доставляли бочки.

— Доставлял,— сказал Горбачев.

— Вы тщательно убрали и вымыли кухню, пошли на рынок, сговорились с ломовиком, вынесли с ним вместе корзину и отвезли на Московский вокзал. Есть какие-нибудь неточности?

Все пришлось заносить в протокол, заполнять страницу за страницей, дать прочесть Горбачеву. Словом, дела было еще много. Но Горбачев уже не сопротивлялся, ни о чем не спорил и молча все подписал. Это был уже совершенно раздавленный человек.

В 1923 году в Петрограде, так же как в дореволюционные времена, цокали по торцам копыта лошадок и лихачи на дутиках стремительно проносились по солнечному Невскому. До утра гремели оркестры в ресторанах с иностранными и экзотическими названиями. Снова торжествовало богатство. Новые торговцы и фабриканты только посмеивались, вспоминая патетические лозунги семнадцатого года. Как от бога было устроено, к тому и пришли. Сколько уж было этих попыток переустроить мир, а все приходили к прежнему. Конечно, сейчас большие заводы еще в руках государства, но и это со временем образуется. Собравшись по вечерам в дорогом ресторане или в хорошо обставленной спокойной квартире, богатые люди фантазировали об акционерных обществах, о горячих битвах на бирже, об игре на повышение и на понижение, об альянсе с иностранным капиталом.

Да, богатство торжествовало. Однако оно не властвовало. Можно было нажиться на торговле или открыть небольшую фабричку, но мечтания об акционерных обществах, больших заводах и биржевой игре оставались одними мечтаниями. Только поверхностному наблюдателю казалось, что страна вернулась к тому же положению, которое было до революции. На окраинах Петрограда, за Нарвской и Выборгской заставами, на Васильевском острове, на Петроградской стороне возводились огромные здания дворцов культуры, и приезжающие на гастроли всемирно известные московские театры считали честью играть спектакли на их современных сценах. Улица за улицей сносились убогие домики петербургских окраин, и строились для рабочих современные дома, по тем временам казавшиеся великолепными. Такие же, как прежде, были аудитории университета, такой же, как прежде, был знаменитый университетский коридор, но совсем иначе выглядела толпа студентов, каждое утро заполнявшая университет. Осенью собирались приемные комиссии. Председательствовал обычно немногословный большевик в классической кожаной куртке и потертой кепке блином. На заседаниях обсуждались биографии и происхождение каждого абитуриента. Кто его родители? Не дворяне ли? Не буржуи ли? Не кулаки ли? Не состояли ли в буржуазных партиях? Кто он сам? Маменькин сынок, проживший беспечальное детство на отцовские деньги, или человек из трудовой семьи, воспитанный в пролетарском духе, сам смолоду потрудившийся на заводе? И если он рабочий или сын рабочего, зажигайте зеленые огни, поднимайте семафоры — все льготы ему, широкая дорога ему к образованию, к науке.

Издержки были, и большие издержки. Не всегда пролетарское происхождение могло заменить хорошую подготовку. И все-таки именно в эти годы учились те люди, которые позже открыли тайны атома и тайны недр земли, построили гиганты-заводы и создали космические корабли.

Великолепно выглядел владелец магазина, одетый во все заграничное, гладко выбритый и пахнущий духами, едущий по Невскому на стремительном лихаче, и все-таки все это великолепие на поверку оказывалось одной только видимостью. Этого властного человека не только бы не пустили на заседание организации, имеющей власть и решающей государственные вопросы, он не имел права даже подать голос на выборах, сказать речь за или против какого-нибудь кандидата. Государство решало важные вопросы, строило гигантские планы, намечало неслыханные работы, а нэпманам временно предоставлялась возможность наживать деньги, ужинать в ресторанах, кататься на лихачах.