Как раз в середине 1550-х годов Россия установила дипломатические отношения с британской короной: англичане открыли торговый маршрут вокруг Скандинавского полуострова, ставший впоследствии весьма оживленным. Держава могла невозбранно пользоваться северным мореходным путем.

Наконец, судя по переписке Ивана Васильевича с Елизаветой I, русский царь вообще считал купеческие дела второстепенными… Так что прямой необходимости воевать в Ливонии по причинам торгового плана у Московского государства не было.

Зато были другие, и достаточно серьезные причины.

Во-первых, сколь бы ни было соблазнительно прикончить крымскую силу раз и навсегда, но уж слишком этот проект напоминает военно-политическую авантюру. Замечательный российский историк С. Ф. Платонов высказался по данному поводу с исчерпывающей ясностью: "Отказываясь "подвигнуться" против Крыма сам "с великим войском", Грозный был, несомненно, прав. Хотя Курбский обругал его советников, отвративших будто бы царя от Крымской войны ласкателями" и "товарищами трапез и кубков", однако эти ласкатели — если вина на них — были на этот раз умнее "мужей храбрых и мужественных", толкавших Грозного на рискованное, даже безнадежное дело". Крым не раз впоследствии попадал в неприятное положение, однако окончательно сбросить эту фигуру с шахматной доски большой политики смогла лишь необъятная Российская империя времен Екатерины II — государство с ресурсами и военной мощью на порядок выше, чем у Московии грозненской эпохи. Наша страна неоднократно сталкивалась с Крымом, но всякий раз русской военной мощи не хватало для решительной победы — и в XVII столетии, и большую часть XVIII. Только при Потемкине и Суворове, в "век золотой Екатерины", это наконец удалось. Борясь на уничтожение с Крымом, даже ослабленным эпидемией, Россия эпохи Грозного многим рисковала. Можно было перенести мор в ряды русской армии, а там и в русскую столицу. Можно было положить лучшие полки вдалеке от русских границ, в голодных степях. Можно было, в конце концов, увязнуть в противостоянии с политическим патроном Крымского ханства — Османской империей (так оно и произойдет во второй половине XVII — начале XVIII столетия).

Во-вторых, Ливония, истерзанная междоусобьями, разделенная на несколько слабых государственных образований, была несравненно менее опасным противником, нежели агрессивный Крым. Первые несколько лет Ливонской войны показали это наглядно.

В-третьих, балтийские государства располагали значительным фондом издавна обрабатываемых земель, притом земель с крестьянами. Ни Казань, ни Крым ничего подобного предложить не могли: там устойчивых очагов землепашества не имелось. А освоение целинных участков требовало переселения на "голые" места крестьянства; только откуда его взять? Особенно если учесть, что отправлять его придется в полосу постоянных бунтов и военных действий, чуть ли не на верную смерть, а потери надо будет вновь и вновь возмещать очередными "вливаниями"… Нет, "подрайская" землица Казани и Дикого поля на первых порах для российского дворянства оказалась совершенно бесполезной. Ливония — другое дело. Между тем небогатые и воинственные "служилые люди по отечеству" давно испытывали недостаток доброй поместной землицы. Имеющиеся "дачи" заметно уступали положенным им земельным "окладам". "Городовые" и "выборные" дети боярские составляли основу вооруженных сил, самую надежную опору трона. Ведение войны в их интересах соответствовало интересам самого государя. Есть документальные свидетельства того, что русские дворяне впоследствии получали поместья в завоеванных землях на территории Ливонии. Грамот по русскому землевладению в захваченной части Прибалтики известно довольно много.

Наконец, в-четвертых, на территории Прибалтик и Литовской Руси кипела борьба католиков с протестантами, причем среди последних попадались, помимо умеренных лютеран, антитринитарии самого отчаянного пошиба. Русские еретики (например, Феодосий Косой) бежали не в Крым, а на Запад… Волны Реформации, подкатывающие к самым стенам России — страны-крепости, — тревожили правительство и церковь. Позиции православия западнее литовского рубежа подверглись мощному прессингу. В ближайшем будущем "конфессиональный натиск" мог стать серьезной опасностью и для самого русского царства.

Таким образом, решение Ивана Васильевича о начале военных действий в Ливонии имело под собой серьезные основания. Это не каприз деспота, а продуманная, логически объяснимая стратегия.

Итак, в 1558 году московские воеводы вошли с полками на Ливонские земли. Сам Иван Васильевич вплоть до зимнего 1562–1563 годов похода на Полоцк в боевых действиях не участвовал. Как и прежде, он вполне доверял высшие военные должности представителям княжеско-боярской знати.

До 1562 года события на Ливонском театре военных действий развиваются в основном благоприятно для Московского государства. Ливонский орден разрушен, его войска разгромлены по частям, российские воеводы заняли Нарву, Юрьев, Феллин, Мариенбург и целый ряд других городов.

В 1560–1561 годах заинтересованность в дележе ливонского "наследства" проявили Дания, Швеция и Польско-Литовское государство. Открытое противостояние с литовскими силами принесло русским воеводам частные успехи под Перновым и Тарвастом. Но в 1562 году российские полки потерпели поражение у Невеля, причем возглавлял тогда войско не кто иной, как сам князь Андрей Курбский, вследствие этой неудачи лишившийся царского благоволения.

Иван IV принимает решение нанести сокрушительный удар объединенными силами Московского государства — так сказать, произвести демонстрацию русской военной мощи. Эта военная операция оказалась самой крупной и самой удачной в карьере полководца Ивана Грозного.

По всей видимости, состояние политического компромисса между царем и верхушкой служилой аристократии сохранялось на протяжении как минимум всего десятилетия — с начала 1550-х. Причем самостоятельность Ивана Васильевича росла, и боярско-княжеская знать испытывала на себе растущее давление. Косвенным, но серьезным свидетельством этого являются сведения о побегах русских аристократов и переходе их на службу к великому князю Литовскому. Один из таких беглецов объяснял свое желание переменить государя так: по его мнению, Иван Васильевич "бесчестит" "великие рода", приближая к себе худородных ("молодых") людей.

В трудах историков общим местом является датировка острого конфликта между царем и знатью концом 50-х — началом 60-х годов. Но уточняется эта широкая хронологическая полоса по-разному. В данном случае важно следующее обстоятельство: два удавшихся побега значительных людей Московского государства приходятся на 1562 и 1564 годы (окольничий Богдан Никитич Хлызнев-Колычев и князь Андрей Михайлович Курбский). Притом Курбский принадлежал к Ярославскому княжескому дому и стоял в аристократической иерархии России весьма высоко. Кроме того, он был одним из опытных воевод, участвовал в крупных кампаниях на высоких постах, знал стратегические планы русского командования… Время от времени случались побеги и менее значительных персон. Попытки переметнуться совершали знатнейшие князья Иван Дмитриевич Бельский и Дмитрий Иванович Курлятев. Опалы сыпались направо и налево. Так, оказался в немилости и был отправлен в ссылку князь Михаил Иванович Воротынский, один из главных козырей в колоде высшего командования России, полководец умный и отважный. Казнь постигла родню Алексея Федоровича Адашева, занимавшего важные воеводские должности и умершего в 1560 году.