Результат отодвинется на второй план. Усилится формальная сторона. Чрезмерный интеллект по таинственным законам подпадает под очарование крайностей и, таким образом, декоративности; он растворяется в мистике и магии, как фигуры ковра в орнаменте.

Останется физическое. Инстинкт превратится в абстрактное сладострастие. Ты ощутишь господство второстепенных смыслов и ощущений. Аромат усиливается в букете духов, ты изобретешь романтические духи из амбры, миндаля и шипра; резкой смесью пачули, мускуса, валерианы и бальзама из Мекки ты придашь своим мечтам новые краски. Твое чувство вкуса поможет тебе создавать смеси из ванильного ликера, светлого имбирного пива и очищенной «огненной воды»; ты играючи овладеешь трудным искусством смешивания ликеров. Все твои чувства обострятся; твои пальцы, словно антенны, начнут улавливать тончайшие нюансы, различая матовый янтарь и шлифованный хрусталь, блеклый японский шелк и персидскую шерсть.

Что может быть более порочным, чем орхидеи! Ты изучишь все разнообразие их видов. Орхидеи со словно изъеденной раком, грязно-красной мякотью, будто бы покрытые ртутью и обожженные проказой, орхидеи с причудливыми наростами и толстыми набухшими листьями. В сравнении с аскетическими кактусами они еще ярче демонстрируют свою извращенность.

Ты пройдешь через опиум, гашиш и кокаин. Морфий я тебе не советую; он для дилетантов. Ты попытаешься заморозить пробужденную фантазию эфиром, она застынет, подобно замерзшему водопаду, и ее можно будет разглядывать и изучать.

Но и это – лишь переходная ступень. Скоро ты начнешь выходить за пределы собственного «я». Ты отважишься, словно канатоходец, на заигрывание с хаосом. Ты будешь играть последними истинами, словно детскими мячами. Будешь танцевать на краю, жонглировать в парящем равновесии самим собой, скакать по горным вершинам мысли, на которых белеют кости сгнивших мыслителей, и будешь получать утонченное наслаждение от грохота лавины у себя за спиной.

Чем выше ты будешь подниматься, тем меньше у тебя останется возможностей. Утонченность – одновременно и хрупкость. Начнется разочарование.

Я хочу обратить твое внимание на то, что это разочарование не имеет ничего общего с пресыщенностью. Ты не можешь пресытиться, если идешь правильной дорогой. Только тот, кто сворачивает, пресыщается. Этим он показывает, что задача оказалась ему не по плечу. Его отказ и усталость – признаки слабости; а она проистекает от неспособности.

Разочарование – не отказ, а отречение. И это отречение от еще желанного и есть самая утонченная прелесть разочарования, самое тайное его наслаждение. В нем заключены все стадии наслаждения, как обертоны в октаве.

После долгих лет поисков ты можешь в конце концов случайно приобрести пергамент, который так долго искал. Пожелтевший, потемневший, он манит, ты стремишься раскрыть его. Но потом просто ставишь его среди книг и не читаешь. Тем самым ты окутываешь его волшебством неизвестного. Ты будешь в состоянии не глядя вылить безлунным вечером последнюю бутылку «Шато д’Ор» 1790 года за окно. Но ты будешь прислушиваться к ритмичным звукам, с которыми она опустошается. Если ты обладаешь поэтическим талантом, это можно сравнить с муками творчества, когда сидишь, склонившись над листом бумаги, и ждешь, пока твоя фантазия не подбросит тебе несколько изысканных аккордов. Но в конце концов, ты решаешь не выражать эти образы словами и отпускаешь их невысказанными в ночь.

Постепенно ты привыкнешь и к этому. Теперь ты достиг финала; приближается мистический поворот. На горизонте маячит последняя станция. Ты возвращаешься к газетной публикации романа с продолжениями и к сборнику псалмов. Радостно и блаженно займешь ты свое место за столом среди однобоко мыслящих любителей романов о Штёртебекере, [116] дружелюбно и нежно помашет тебе рукой отупевший обыватель, – так, в детском простодушии, закончится круговорот страстей; круг замкнется серьезным разговором с опытной, пожилой дамой, фигурой напоминающей колонну. И на здоровье!

Четкое отражение времени называется стилем; он определяет основное направление развития искусства и художественных ремесел любой эпохи. Страстная готика породила устремленные ввысь соборы и выдающиеся полотна Грюневальда; [119] жизнерадостный Ренессанс – роскошные дворцы и блистательное искусство итальянских художников. Мы живем в эпоху универмагов и фабрик, доменных печей и метро, гигантских вокзалов и экспрессов, автомобилей и самолетов. Искусство нашего времени строго и деловито. Оно пренебрегает украшательством; линия и плоскость несут в себе и форму и экспрессию. В организации пространства оно математически сурово, но за этим чувствуется пульс шумной, мрачной фантастики века машин и моторов. Тот факт, что большинство современных художников и не подозревают о стиле нашей эпохи и продолжают производить простодушно-эпигонские творения по унаследованным от предшественников образцам, вовсе не означает, будто что-то не так с искусством, напротив, это означает – что-то не так с современными художниками.

Египтяне и древние греки знали мистику математики. Пифагор создал философию числа – не прикладных цифр, служащих для счета, а абстрактного числа, преодолевающего пространство. За самыми обычными предметами таятся интереснейшие открытия; число заключает в себе тайну пространства. Механизм космоса. Ось вещей. Магию пространства. Здесь начинается искусство нашего времени. Подхваченное пространством, оно побеждает и реорганизует его. Здесь диагональ выражает необузданность чувств, а не простое деление пополам, как в поверхностном искусстве. Она создает четкость в борьбе линий, потрясающую весомость плоскостей. Это искусство творит не только на ниве изображения и его цветущих равнинах; оно трудится на самой дальней окраине, на границе. Древние законы новы для него, оно познает последнюю глубину формы, линии и плоскости.