– Вы любите пускать мыльные пузыри? – спросила Татьяна Николаевна.

– Несомненно, – горячо ответил Штофреген.

– Это хорошо, – проговорила она задумчиво.

– А когда я стану старым и меня разобьет паралич, я буду пускать пузыри даже и без мыла, – добавил Штофреген.

– Это еще лучше, – сказала Татьяна Николаевна. – Люблю паралитиков. Над ними можно издеваться без всякой опасности для себя.

– Вы поэтому и хотите сделаться врачом?

– Разумеется. Я иногда знаете как на людей гляжу? Как на больных. Вот, к примеру, подходит ко мне поэт Чельцов, он одинаковыми классическими ямбами воспевает мою красоту, царскосельские парки и собственную чуткую душу, которой весь мир недостоин. “Помните, Татьяна Николаевна, как вы на днях собирали листья в парке и два листа уронили? Я на сей случай написал элегию…” Ну вот, читает он элегию, а я представляю себе, как он лежит в госпитальной пижаме – или лучше в рубахе, чтобы ноги высовывались, – и непременно с биркой на руке. В носу у него трубочки, во рту распорки, чтобы язык не прикусил, голова обвязана после трепанации, а кормят его через отверстие в боку, куда закладывают заранее прожеванную пищу…

– Да, – сказал Штофреген, – такая картина поможет пережить любую элегию.

– Стало быть, вы меня понимаете, – обрадовалась Татьяна Николаевна.

Как и предполагал Штофреген, она кружилась легко и не теряла дыхания. Ее кожа оставалась прохладной.

– Кто придумал считать вальс народным танцем? – проговорил Штофреген. – Самый изысканный и самый коварный из всех возможных танцев…

– А кто вам сказал, что народ – это непременно быдло? – возразила Татьяна Николаевна. – Настоящий народ непременно отличается и изысканностью, и коварством. Вы ведь читали народные предания?

– Ну, нечто подобное мне нянька рассказывала, – чрезвычайно серьезно ответил Штофреген.

– Стало быть, знаете, на что способна Марья Моревна, – заявила Татьяна Николаевна. – Считайте, что предупреждены.

Он чуть сильнее сжал ее талию.

– Хорошо.

– И не боитесь? – Она прищурила глаза.

– Нет, Татьяна Николаевна, не боюсь.

– Это хорошо, – сказала она, – потому что ваш друг Кокошкин, несмотря на всего своего Плутарха, все-таки боится.

– Вероятно, Кокошкин плохо изучал предания про Марью Моревну, – сказал Штофреген. – Я поговорю с ним об этом предмете.

И тут Татьяна Николаевна улыбнулась, и в том тайном мире, в котором они кружились, взошло радостное солнце.

– Кокошкина просвещать не нужно, – сказала она. – Пусть пребывает в потемках. Так даже лучше.

Чуть позднее, когда девица с растрепанной косой принесла самовар, Татьяна Николаевна заняла позицию возле горы чашек и принялась разливать чай всем желающим, а ближайшая подруга Аннет раздавала наполненные чашки. Штофреген оказался оттеснен и смешался с толпою.

Неожиданно к Татьяне Николаевне пробилась Ольга Вильгельмовна, вдова родного брата господина Терентьева-Капитонова. Ольга Вильгельмовна была намного младше своего покойного мужа, и ее никто из племянниц не называл “тетей Олей”. Несмотря на немецкое отчество, она обладала плоским лицом, круглыми бровями и чуть раскосо поставленными глазами, поскольку была уроженкой Сибири и со стороны матери принадлежала к одному из маленьких северных народов.

– Где Стефания? – спросила Ольга Вильгельмовна. – Неужели никто, кроме меня, о ней не беспокоится?

– Что может случиться здесь со Стефанией? – возразила Татьяна Николаевна, наливая очередную чашку.

– Да что угодно!

– Здесь Царское, Ольга Вильгельмовна, – сказала Аннет. Она приняла чашку у своей подруги и вручила ее Ольге Вильгельмовне. Та часто задышала, по чайной глади прошла крупная рябь.

– Ночь на дворе, а девочка где-то бродит. Если вам безразлично, то меня пожалейте – у меня сердце не на месте.

Татьяна Николаевна машинально коснулась рукой своей груди и вдруг, покраснев, отдернула ладонь. Штофреген, неусыпно за нею следивший, заметил то, что скрылось, вероятно, от остальных: осторожным движением Татьяна Николаевна извлекла из декольте игральную карту и тайком переправила ее под стол. “В этом семействе все девицы жульничают! – восхитился Штофреген. – Наверняка старшая сестрица и обучала младшую. Только Марья Моревна на шулерстве не попалась, а Стеша, бедная, попалась сразу…”

Вдруг ему представилась Стеша, худенькая, с тощими косичками и вострым носиком. Личико серенькое, заплаканное. Бедняжка.

– Я поищу, Ольга Вильгельмовна, – сказал Штофреген.

Она повернулась к незнакомому офицеру, который так запросто, по-семейному, назвал ее по имени-отчеству, и величественно кивнула.

– Хоть один понимающий человек нашелся, – сказала она.

– …и тот гусар, – тихонько прибавил господин Сурик.

Штофреген окликнул своего друга:

– Кокошкин, идешь?

Петр нехотя поставил чашку. Он предвкушал остаток вечера провести подле Татьяны Николаевны, попивая чай из нежных ручек и расточая томные взгляды. Место Кокошкина, разумеется, тотчас занял поэт Чельцов, очень худой, с непомерно длинной шеей, которую он особым образом изгибал, приклоняясь к Татьяне Николаевне. Штофреген представил его себе с трубкой в носу и отвернулся, чтобы не рассмеяться.

Кокошкин пошел за ним, ворча:

– Непременно тебе нужно было вызваться разыскивать эту Стешу! Для чего это? Видал Чельцова? Сразу пошел на приступ!