Вон и другой служитель Фемиды, мой бывший подчиненный, помощник военного прокурора Донского военного суда капитан К. Галкин. Перед ним стоит робкий турецкий жандарм (союзники принизили и усмирили!) и торгует рубашку.

Бери, эффенди [50] , дешево отдам… только для тебя сорок пиастров… Рубашка якши… Хоть под венец итти.

Для бедного турка и эта цена высока. Он отходит к другому русскому «пискулянту».

Рубашки, носки, полотенца! Приходи, налетай, наскакивай… Завтра в долг, сегодня на деньги! — вопит Галкин, расхаживая среди разношерстной толпы, где продавцов больше, чем настоящих покупателей.

У него уже замашки заправского торговца. Точно его основная профессия — ходить с лотком в руках, а не рыться в законах.

Главный предмет купли-продажи — обмундирование и белье. Английские штаны, френчи, шинели, ботинки, американские рубахи, кальсоны, фуфайки, пижамы.

Американцы неизменно щедры. Раздачей их даров кормится несчетное число русской знати, устроившейся в разные благотворительные, русские и иностранные, учреждения.

Кто ходовой парень, тот здесь не пропадет. Надо не сидеть, а бегать и знать, где чего можно урвать! — поучают опытные панельные жители Царьграда.

«Получать» — их нынешний боевой лозунг. Сегодня в русском Красном Кресте, послезавтра у графини Бобринской, в субботу у американцев. Везде хвосты длиннее, чем у кометы. Зато овчинка стоит выделки. Иные ухитряются «получать не только в разных местах, но по пяти-семи раз в одном и том же учреждении, благодаря всяким искусным комбинациям, до подложных документов включительно.

У иностранцев стало модой, манией, развлечением от скуки «благотворить несчастным русским беженцам». «Благотворили» все, кто хотел, и получался такой хаос, что ловкачи жили себе припеваючи на счет благотворительности, а скромные люди не могли нигде выклянчить себе смены белья.

Одна благотворительница-американка однажды привезла в лагерь Сан-Стефано свои подарки на автомобиле и, встав на сиденье, швыряла их в беженскую толпу, любуясь возникшей из-за ее даров свалкой и побоищем.

Недаром ведь янки любят сильные ощущения!

Все эти бесчисленные дары, каким бы путем они не попадали к русским беженцам, в результате оказывались на толчке возле мечети Омара. Иные сами тащили их сюда, у других «пискулянты» скупали сразу жё при выходе из благотворительных учреждений.

А почему здесь не видно продажных французских шинелей, одни только английские? — спросил я Галкина.

Здесь Стамбул, французский район. Здесь французы хозяева, не позволяют торговать своим добром. А вот на той стороне, где Пера, хозяйничают англичане. Там в продаже не увидишь защитного френча или штанов.

Ну, а американское добро?

Тем торгуй, где угодно… Эффенди! Эй, эффенди! ботиночки-то, из слоновой кожи, век не сносить. Всего три лирочки малюсеньких.

Тут же, по обеим сторонам толчка, бесчисленные палатки, где турки продают горячие яства, грея их на мангалах. Кое-где открыли такие походные столовые и русские. Везде толпы нашего брата, в погонах и без погон. Мокро, грязно. Но этому люду некуда деться до ночи. Ночью тех, у кого есть пять пиастров, пускают переночевать в кофейни, разумеется, на столе или на голом полу. День — надо выходить.

Русский борщ! Русский борщ! Пять пиастров порция! — выкрикивает донской «козя», выпячивая грудь из-за ящика, который служит столом.

— Стой, это ты, Чернозубов?

С этим казаком я вместе прошел тяжелые мытарства в госпитале Маль-Тепэ.

Собственной персоной! Милости просим… Очень рады. Прикажете порцию?

У тебя, вижу, свое дело? Откуда капиталом разжился?

Чудные чудеса, господин полковник. Оно точно, в госпитале я был беднее церковной мыши. Посчастливилось. Помер ночью мой сосед в тифозной палате, генерал один, не наш — донской. Что ж вы думаете? Пощупал я — холодный. Дай, думаю, произведу у него ревизию под подушкой. Ну, клюнуло. В бумажнике лежало до ста лир, да еще кисет с золотом. Век за него бога буду молить. Ему, покойничку, ничего этого не нужно на том свете, а я, бедный человек, теперь встал на ноги. Абакумов! Тарелку щей господину полковнику, наш ведь.

Обед на базаре, среди толпы. Мелкий снег падает в глиняную чашку, в которой подан борщ.

Не угодно ли перед обедом? Настоящая, николаевская! — гнусавит подозрительная фигура, распахивая полу пальто и показывая засунутую во внутренний карман бутылку с мутной влагой.

На Галатском мосту опять тьма знакомых. Вон, по той стороне краснеет мясистое лицо графа Дю-Шайля. Под мышкой у него портфель, в котором, надо полагать, лежат новые политические проекты и доклады.

Тросточку! Тросточку! Первый сорт… ах, вы еще в форме, извиняюсь.

Шоколад, мармелад, тянучку пожалуйте.

Казалось, Врангель привез в Турцию не войско, а армию торговцев.

Как, и вы? — обращаюсь к долговязому продавцу шляп, своему старому сослуживцу еще по Херсонскому полку, полк. В. Митяеву.

Когда-то он считался богатым. Имел дом в Киеве, где мы оба служили.

Что ж делать? Торговал альбомами, — не пошло. Теперь принялся за шляпы… Какую прикажете? Купите, эффенди, дешево отдам.

С этими последними словами он погнался за греком, который имел неосторожность бросить взгляд на его товар.