Руди захлопал ресницами и перевел разговор на другое:

– Пойдем к роялю, мама.

Пройдя через салоны, сделанные, казалось, из взбитых белков, преодолев несколько дверей, тяжелых от толстых шелковых портьер, он осторожно усадил ее на табурет и поднял крышку инструмента.

Она оглядела рояль с волнением, которое тотчас сменилось растерянностью. Не разучилась ли она? Ее нога скользнула к педали, а кончики пальцев ласково коснулись клавиш. Ее била дрожь. Ей было страшно.

– Играй, мам, играй! – шепнул Руди.

Охваченная паникой, она взглянула на сына. Она не смела признаться ему, что сомневается в себе, что у нее нет сил, что…

– Играй, мам, играй! Я тоже пережил всю войну в надежде, что однажды ты будешь снова играть для меня.

Она покачнулась, удержала равновесие, ухватившись за рояль, и посмотрела на клавиши как на препятствие, которое ей предстояло преодолеть. Ее руки робко приблизились, а затем мягко погрузились в слоновую кость.

И вознеслась самая нежная и самая печальная мелодия, которую мне когда-либо доводилось слышать. Поначалу несмелая, жиденькая, а затем все более мощная и уверенная, музыка рождалась под ее пальцами, усиливалась и набирала высоту, потрясая и приводя в отчаяние.

Играя на рояле, мать Руди обретала плоть. И теперь я уже различал в ней ту женщину, которую описывал мне Руди.

Закончив играть, она обернулась к сыну.

– Шопен, – прошептала она. – Ему не довелось пережить то, что вынесли мы, однако же он все предугадал.

Руди поцеловал ее в шею.

– Ты начнешь снова учиться, Руди?

– Клянусь тебе!

В последующие недели мне то и дело доводилось встречаться с матерью Руди, которую согласилась поселить у себя с питанием одна старая дева из Шемлея. Она вновь обретала формы, краски, волосы, авторитет, а Руди, приходивший к ней по вечерам, уже не казался тем непроходимым тупицей, каким мы его всегда знали, и даже стал обнаруживать удивительные математические способности.

По воскресеньям на Желтой Вилле собирались дети в возрасте от трех до шестнадцати лет, которых прежде прятали от нацистов. Из окрестных деревень приводили всех, кого еще не забрали их близкие. Они выходили на импровизированный помост, расположенный под навесом, чтобы посетители могли их разглядеть. Приезжали многие: кто разыскивал сына, кто дочь, кто племянника или племянницу, а кто и детей совсем дальних родственников, после массового уничтожения евреев полагая себя отныне ответственными за их судьбу. Приезжали также супружеские пары, готовые взять сирот на воспитание.

Я с нетерпением ожидал этих воскресений – и одновременно боялся их. Всякий раз, проходя по помосту после объявления моего имени, я надеялся услышать крик – мамин. И всякий раз, когда я шел обратно под вежливое молчание присутствующих, мне хотелось себя изувечить.

– Это я виноват, отец мой, что мои родители не приходят: я не думал о них во время войны.

– Не говори глупостей, Жозеф. Если твои родители не объявятся, в этом виноваты Гитлер и нацисты. Ни твоей вины, ни вины твоих родителей здесь нет.

– Вы не хотите отдать меня кому-нибудь на воспитание?

– Еще слишком рано, Жозеф. Без документов, удостоверяющих смерть родителей, я не имею права это сделать.

– Все равно меня никто не захочет взять!

– Прекрати, ты должен надеяться.

– Ненавижу надеяться. Когда я надеюсь, я чувствую себя противным и грязным.

– Немножко смирения, дружок, – и все-таки надейся!

В то воскресенье, опять ни с чем, опять униженный, я решил отправиться вместе с Руди в поселок, где они с матерью собирались пить чай.

Мы уже спускались по тропинке, когда я заметил вдали два силуэта, взбиравшиеся на горку.

Сам не зная почему, я вдруг сорвался им навстречу. Мои подошвы не касались земли. Я летел. Я мчался так, что ноги мои, казалось, вот-вот оторвутся.

Я не узнал ни мужчину, ни женщину, я узнал мамино пальто – из шотландки в розовую и зеленую клетку и с капюшоном. Мама! Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь еще носил такую же шотландку в розовую и зеленую клетку и с капюшоном.

– Жозеф!

Я вихрем налетел на своих родителей. Задыхаясь, не в силах произнести ни единого слова, я их ощупывал, оглаживал, прижимал к себе, я проверял, они ли это, я удерживал их на месте, не давая сделать ни шагу. Я сто раз повторял одни и те же беспорядочные жесты. Да, я чувствовал их запах, я видел их, да, они были живы!

Я был счастлив до того, что мне стало больно.

– Жозеф, мой Жозеф! Мишке, ты видишь, какой он красавчик?

– Как ты вырос, сынок!

Они говорили какие-то глупости, какие-то пустяки, от которых мне хотелось плакать. Сам я уже не мог и слова из себя выдавить. Трехлетняя мука, накопившаяся за время нашей разлуки, обрушилась на мои плечи и раздавила меня. Разинув рот в долгом беззвучном крике, я мог только всхлипывать.