– Я прожил в Азии четыре года, – говорил он мне. – Тебя, конечно, интересуют всякие там Тадж-Махал и Ангкор-Ват [33] , а меня привлекает другое… – Он помолчал, щелкнул пальцами, словно собирался достать слова из воздуха. – Я ищу нечто большее, другое.

Однажды, проходя мимо, я увидела, что дверь открыта и в его комнате никого нет. Не удержалась и вошла.

Я сразу поняла, что имели в виду русские девушки. Стены сплошь увешаны фотографиями, и в самом деле ужасными. На одной из них запечатлен жалкий калека. Кроме гирлянды из цветов, на нем ничего не было. Он сидел на берегу реки. Должно быть, это Ганг, подумала я. Увидела и фотографию с распятыми на крестах молодыми филиппинцами, грифов на Башнях молчания в ожидании человеческой плоти. Я даже узнала флаги богомольцев и поднимающийся в небо дым над костром из можжевельника, устроенным на погребальной площадке возле Лхасы [34] : в университете я готовила курсовую работу по Тибету. Разглядывая фотографию, где над возвышением неясной формы поднимается густое облако дыма, я заметила внизу написанные от руки слова: «Погребальный костер в Варанаси» [35] . Комната показалась мне странно-красивой: я почувствовала живое любопытство ее хозяина. Выйдя незаметно в коридор, решила, что русские не правы: Джейсон не странный и не мрачный, он пробудил во мне интерес.

В клубе ему полагалось работать официантом, но на протяжении всей недели я ни разу не видела его с подносом в руках. Иногда он останавливался возле столов, любезно болтал с посетителями, словно бы не Строберри, а он был хозяином заведения. «Он официант, но ничего не делает, – возмущалась Ирина. – Он не работает, потому что мама Строберри его любит». Похоже, хозяйке нравилось уважительное отношение официанта. И внешность – тоже. Японские девушки хихикали и краснели, когда он проходил мимо. Он частенько сидел за столиком Строберри, пил шампанское. Раскрыв смокинг, выставлял напоказ грудь, а она, жеманно улыбаясь, поправляла лямки платья, откидывалась на спинку кресла, оглаживая руками тело.

В доме он не засиживался, так что открытая комната была необычным явлением. Дверь всегда закрывал, мы все запирали на замок свои двери. Уходил рано, до нашего пробуждения, иногда заказывал в клубе такси и приезжал домой лишь на следующий день. Возможно, бродил по парку в поисках спящих на скамейках женщин. Джейсон повсюду оставлял следы своего пребывания: на лестнице валялись его мокасины, в ванной на полке – пахнувшие лаймом спонжи от крема после бритья, за ручкой чайника – небрежно заткнутые визитки с выведенными на них бледной тушью женскими именами – Юко или Мое.

Я притворялась, что меня это не трогает. На самом деле – я влюбилась в Джейсона.

В Омотесандо, в магазине для школьниц, я купила дневник. Он был розовым. Под прозрачной пластиковой обложкой катался блестящий гель. Я подносила дневник к окну и любовалась вспыхивавшими под солнцем пятнышками. У меня были полоски липкой бумаги, и каждый прошедший день я отмечала стикером, наклеивая его на страницу дневника. Иногда ездила в Хонго [36] , сидела в кафе «Бэмби», глядя на солнечные зайчики, играющие на больших воротах Акамон, на проходивших через них студентов, но Ши Чонгминга я не видела. Осталось пять дней, четыре, три, два. Он сказал, что позвонит через неделю. Значит, в воскресенье. Но пришло воскресенье, а он не позвонил.

Я не могла в это поверить. Он нарушил обещание. Я прождала целый день, сидя на диване в гостиной. Окна были занавешены от жары, вокруг меня лежали книги. Я смотрела и смотрела на телефон. Однако все звонившие просили позвать Джейсона. Я подходила к телефону, и японская девушка, жалобно вздыхая, отказывалась верить, что его нет дома.

В то воскресенье ему позвонили пять разных девушек. Вежливы были не все. Одна задохнулась, услышав мой голос, и визгливо закричала по-японски: «Кто, черт возьми, ты такая. Какого черта подходишь к телефону! Позови Джейсона. НЕМЕДЛЕННО».

Я записывала все имена. Затем, постаравшись представить, как они выглядят, стала рисовать их лица на листе бумаги. Когда мне это наскучило, подперла подбородок руками и мрачно уставилась на телефон. Мне так и не позвонили.

Нанкин, 1 сентября 1937

На Востоке собираются тучи. Все, как я думал. Японцы в Шанхае захватывают улицу за улицей. Неужели это все-таки японцы, а не коммунисты, представляющие самую большую опасность для нашей стабильности? Неужели коммунисты были правы, навязав военное перемирие с Чиангмаем? [37] То, что Пу И [38] , японская марионетка, просидел на троне в Маньчжурии шесть лет, не вина нашего президента. Пять лет назад японцы бомбили Шанхай. До сих пор в Нанкине никто не говорил о нашей безопасности. Сейчас, и только сейчас, жители начали принимать меры по своей защите. Сегодня все утро я красил нашу голубую черепичную крышу в черный цвет: надо спрятать ее от японских бомбардировщиков. Нас предупредили, что они могут прилететь на рассвете из-за Пурпурной горы.

Примерно в десять часов я закончил половину крыши, и в этот момент что-то заставило меня остановиться.

Не знаю, было ли то предчувствие, только, стоя на стремянке, я повернулся и посмотрел на восток. Заметил, что около двадцати мужчин, как и я, стоят на своих стремянках. На фоне неба отпечатались их паучьи силуэты, на солнце блестели наполовину выкрашенные крыши, а далеко за ними, на линии горизонта, вздымалась Пурпурная гора и краснел восток.

Шуджин утверждает, что Нанкин ждет ужасное будущее. Она вещает, словно пророчица. Сказала, что когда год назад впервые сюда приехала, то, выйдя из поезда, почувствовала себя, словно в ловушке. Ей показалось, что небо обрушилось на нее всем своим весом, воздух разъедал легкие, а будущее города придавило так сильно, что она еле устояла на ногах. Даже поезд, из которого вышла, – блестящий и темный, проложивший дорогу сквозь молочный туман, – не стал для нее спасением. Стоя на платформе, она смотрела на горы, взявшие Нанкин в кольцо, и чувствовала исходящую от них опасность. Эти ядовитые горы ухватили ее своими клещами. Она здесь, а это значит, что поезда перестанут ходить. Нанкин поглотит ее, а едкий городской воздух медленно растворит ее в своем сердце.

Я знаю: в тот день с ней произошло что-то важное. Мы возвращались в Нанкин с озера Поянху, и, глядя в окошко поезда, я увидел яркое цветное пятно. Вишневый зонтик. Это была девушка на рисовом поле. Она вела на веревке козу. Упрямое животное остановилось, не желая трогаться с места. Девушка тянула веревку не слишком сильно, потому что ее больше интересовал поезд. Мы остановились где-то в районе Уху, и все в поезде приникли к окнам – смотрели на девушку с упрямой козой. Наконец животное сжалилось, девушка продолжила свой путь, и больше ничего не осталось, кроме изумрудно-зеленого поля. Пассажиры отошли от окон и вернулись к прерванным играм и разговорам, но Шуджин не шевелилась – все смотрела на поле, где только что была девушка.