— Ты бы скинул ботинки! Попортишь ещё! — громко предупредила бабка Маня и загремела в сарае чем-то, произведённым из жести.

Сегодня у нас с ней первый воскресник. Я тоже этим утром был в сарае. И там оскандалился в бабкиных глазах.

Она попросила прибить отошедшую от стены доску. «Эту жалкую дощечку? Да я её сейчас в два счёта! Да что там, в один! — сказал я небрежно. — Можете спокойно заниматься другими делами». Она вышла во двор, а я размахнулся молотком и ударил по шляпке гвоздя, и полчаса бил по гвоздю, вколачивая его в таившуюся за доской пустоту. Не заметь бабка — я, человек терпеливый, колотил бы ещё, наверное, час, а может, и весь день. Оставалось единственное, в чём я мог реабилитировать себя в её глазах, — колка дров. Я полагал, будто владею этим мужским искусством в совершенстве. Да и нет в нём теоретически ничего сложного — берёшь в руки топор и… так далее.

Я поплевал на руки и с остервенением обрушил топор на сучковатое полено. От полешка отвалилась тоненькая лучина, а само оно со свистом полетело по двору. С кота сразу смахнуло его загадочность и спесь, и он, как обычный плебей, сиганул за угол сарая. В будке тревожно гавкнул Сукин Сын. Теперь оставалось одно — пережечь каким-то образом пробки, и разор, нанесённый мной бабкиному двору, обретёт свою эстетическую законченность.

Из сарая на шум вышла хозяйка и горестно покачала головой.

— Неужели перегорели пробки? — спросил я, готовя себя ко всему. Правда, я пока не прикасался ни к пробкам, ни к проводам, но иногда мне только стоит подумать, и что-то ломается само собой.

— Они пока будто бы целые. Но кто знает? — произнесла она риторически, наверняка не подозревая о существовании такого понятия.

— Слава богу, мне всё-таки везёт. Мир не так уж и мрачен, если подумать.

Я положил топор на кряжистый пень, служивший плахой для колки дров, и залез на сложенные у забора ещё не пиленные древесные стволы. Отсюда я увидел в соседнем дворе старого приятеля, пятилетнего Федяшу.

— Федяша, а Федяша, как поживают наши муравьи?

В прошлое воскресенье мы с Федяшей путешествовали по муравьиному государству. Оно помещается в дальнем углу соседского двора. О его существовании никто не знал, ведать не ведал. Даже вездесущие корреспонденты из детских журналов и газет. Ну муравьи и муравьи — ничего особенного. А что это целый мир, известно только нам с Федяшей.

Федяша подбежал, семеня тоненькими ножками, к забору и, слегка шепелявя, сказал:

— У них сегодня тоже воскресник.

— Неужто?

Я перемахнул через забор. Мы присели на корточки прямо над столицей муравьиной страны. И прошлый раз мы её назвали Пластуновской. Так захотел Федяша — в честь одной из кубанских станиц, там он недавно гостил у бабушки.

— Я же тебе говорил: у них воскресник, — шёпотом напомнил Федяша.

Его глазёнки округлились, зачарованно приоткрылся рот. А муравьи сегодня трудились с удвоенной энергией — тащили в свой город с разных сторон былинки и прочие трофеи.

— А ты был когда-нибудь муравьём? — шёпотом спросил Федяша.

— Пока ещё не приходилось. Но кто знает?

— А хотел бы? Вдруг проснулся, а ты — мураш.

— Но только, чур, ненадолго, скажем, дня на два. Я бы тогда написал интересную книгу «Человек с точки зрения муравья». Действительно, какие мы на их взгляд? Наверно, жуткие лентяи, хотя тоже будто бы суетимся, бегаем, ползаем туда-сюда. Что-то тащим, а что именно, не знаем сами.

В Федяшином представлении я веду очень странный образ жизни. Попеременно обращаюсь в разных зверей и птиц: то в жирафа, то в воробья, то ещё в кого. А совсем недавно, в качестве птичьего управдома, ездил в Африку — инспектировал зимние квартиры. И лишь в промежутках между путешествиями я — человек.

Такое впечатление у него сложилось из-за моих рассказов. И он старался им верить — из каждого путешествия я ему привожу подарки, вроде радужной ракушки (надпись «Привет из Крыма» я уничтожаю) или поклона от крохотной птички колибри.

Однажды я, запыхавшись, вернулся из Австралии и передал ему поздравления с днём рождения от старой матушки Кенгуру. Юные кенгурята тогда ему передали коробку конфет. Федяша ходил, сияя от счастья. Порой нам всё портила Федяшина мать. Она неожиданно подходила к нам откуда-то со стороны, сухая, жилистая, и мы неожиданно слышали её безжалостный голос:

— Одын малый, другый дурный, тю!

Мы вздрагивали, у Федяши влажнели глаза. Так ему не хотелось возвращаться из африканской саванны в нашу явь. Но попробуй после такой более чем прозаической реплики вернуть в своё воображение напуганного страуса. Я несколько раз просил Федяшину мать не соваться в наши дела, но натыкался на железобетонный ответ.

— Изделай себе дитё и морочь ему голову.

Правда, когда с нами была Лина… Она-то умела управляться с Федяшиной матерью: отводила в противоположный конец двора и там наедине проводила с этой дремучей женщиной душеспасительную работу. Что она говорила, не знаю, но та на несколько дней оставляла нас в покое. А потом снова принималась за своё.