У безумного монаха Медарда, главного героя «Эликсиров сатаны» — романа, сделавшего Э.Т.А. Гофмана (1776—1822) европейской знаменитостью, есть озорная сестра — «Сестра Моника». На страницах анонимно изданной в 1815 году книги мелькают гнусные монахи, разбойники, рыцари, строгие учительницы, злокозненные трансвеститы, придворные дамы и дерзкие офицеры, бледные девственницы и порочные злодейки. Герои размышляют о принципах естественного права, вечном мире, предназначении женщин, физиологии мученичества, масонских тайнах… В этом причудливом гимне плотской любви готические ужасы под сладострастные стоны сливаются с изысканной эротикой, а просветительская сатира — под свист плетей — с возвышенными романтическими идеалами.«Задираются юбки, взлетают плетки, наказывают, кричат, стонут, мучают. Монахи и лесбиянки, солдаты и монашки, воспитатели и благородные дамы занимаются этим друг с другом — все, без разбора. Но описывается это все небезыскусно, да и автор книги — весьма начитанный господин». Вульф Зегебрехт «Любому читателю, чувствующему ритм, напор и звучание языка и знакомому с творчеством Гофмана, с особенностями и причудами его стиля, с первых же страниц романа откроется кровное родство “Моники” с рассказами писателя». Рудольф Франк
Э.Т.А. Гофман
СЕСТРА МОНИКА
Перевод Евгения Угрюмова и Александра Маркина
Стихи в переводе Кирилла Корчагина
СЕСТРА МОНИКА рассказывает и узнает
Nudus - fabularum cur sit inventum
genus Brevi decebo —
Servitus ab nocte dieque[1].
Эротико-психическо-физическо-
филантропическо-филантротгинический
документ из секуляризированного монастыря X. в Г.
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
Concedo voluntatem![2]
Из флота Купидонова ладья
Ко мне плывет.
– Ставь
паруса!
– В погоню!
Открой борты!
– Пали!
Пистоль в шекспировых
Виндзорских проказницах[3]
I-ый раздел
Сестра Моника рассказывает собравшимся подругам, в особенности же сестре Анунчиате Веронике, бывшей графине фон Р. . . ., о жизни матери и отца.
Немногие из вас, милые сестры, знакомы с моей семьей; мой отец и его товарищи, сражавшиеся вместе с Лаудоном[4] на полях Семилетней войны, доставили немало неприятностей великому Фридриху[5].
Весна жизни моей матери прошла во вдовьем поместье недалеко от Тропау[6], в одном из прекраснейших мест на берегах Опавы; и прошла она в пылких ощущениях того бытия, которое, может, и не всегда начинается с coeur palpite[7], но заканчивается обычно haussez les mains![8]
Ее мать наслаждалась светской жизнью, при этом она сумела не растерять пыла души и, со временем уединившись, вместе с любовью направила этот пыл на образование своей Луизы.
Луиза - и есть моя мать. Воспитанная без предрассудков, без них она жила и действовала.
Манящие телесные прелести соединялись в ней с бесподобной грацией, savoir-faire[9] без притворства и оговорок.
Домовой священник, господин Вольгемут, прозванный братом Герхардом, к которому ее мать весьма благоволила, взял на себя заботы по воспитанию невинного цветка. Он был молодым, красивым тридцатилетним мужчиной, и ночами его прелестная ученица прикладывала немало усилий, чтобы в одинокой постели унять пальцами пламень, разжигаемый тирадами учителя в ее незрелой груди.
Мать Луизы обычно присутствовала на занятиях, и ее бодрый дух всегда оживлял сухой, строгий и премудрый разговор домового священника.
Моя же мать была постоянно рассеяна, и из десяти взглядов, которым всем следовало бы устремиться в книги, девять блуждали по прекрасным рукам и чреслам брата Герхарда.
– Вы невнимательны, Луиза, - строго заметил ей как-то раз священник; Луиза покраснела и потупила взор.
– Что за поведение, Луиза?
– с раздражением спросила проницательная мать, но Луиза оставалась рассеянной и на все, о чем ее спрашивали, отвечала невпопад.
– Как зовут того святого, что однажды проповедовал рыбам?
– спросил отец Герхард. Луиза уже не помнила.
– А как звали кавалера, продемонстрировавшего Кромвелю силу воздушного насоса?
– поинтересовалась у нее мать. Но и это вылетело у Луизы из головы.
– Погоди же, - сказала мать, - сейчас я напишу тебе записочку на память. Она поднялась со своего места и потянулась за длинной розгой. Луиза заплакала, но это не помогло; мать положила ее поперек стола, задрала ей юбки и исподнее и прямо перед братом Герхардом, взор которого загорелся, всыпала дочери по нежному заду так, что на нем сразу же проступил издавна известный способ запоминания премудростей... Отец Герхард вступился за бедняжку, заметив в конце своего назидания, что, мол, «родителям тоже всегда достается от наказания, которое несут их дети».
С этими словами он встал и, распаленный видом юных прелестей, полез луизиной матери под юбку...
– Тьфу, Герхард!
– возмутилась та и велела Луизе пойти в сад.
– Я надеюсь, вы не считаете меня такой же невоспитанной, как наша Луиза?
– Нет! нет, напротив, - отвечал ей Герхард, в то время как Луиза, держась за ручку двери, подсматривала в замочную скважину и вытирала слезы.
– Хотя, вы же знаете, милостивейшая госпожа! ...как жужжат взрослые, так и детки щебечут... а следовательно...
– И, не дожидаясь ответа от сразу оживившейся дамы, задорный смех которой поведал о чаяниях ее сердца, он бросил мать Луизы на кушетку, сорвал с нее юбки и исподнее и в наилучших светских манерах доказал, что ничто так не свидетельствует об определенной низости характера, как желание поучать других тому, чему не намереваешься следовать сам...
– Вы так считаете?
– спрашивала луизина мать, содрогаясь под ужасными толчками брата Герхарда.
– Разумеется, я так считаю!
– отвечал тот; он вошел в нее настолько мощно, что кушетка затряслась сильней, нежели дома в Мессине[10] во время последнего землетрясения.
– Ваша доч... ка... должна жи...ть!
– извергнул священник.
– Пускай... она... и живет в согла... сии... со своими влечениями, распространяя... вокруг себя человеческое сча...стье, исполняя... свое... предназначение.