Возвращаюсь к науплиусам.

Желтые шарики, плавающие в пресной воде, похожи на покрышки от футбольного мяча. Вылупившиеся из них рачки совсем такие же, как соленоводные, только они чуть-чуть меньше и чуть-чуть проворнее.

Два рачка переговариваются между собой. Два живых рачка в альбоме. Они заставляют меня чертить графики, выводить формулы, изучать целые разделы математики, термодинамики, заставляют читать книги по гидробиологии, биофизике. Заставляют…

Они заставили забыть все, что мучило меня в последнее время. Все куда-то отошло. Отступило. Об Алеше я вспоминаю только, когда он звонит. Тогда я беру трубку и кладу ее на рычаг. Я не хочу с ним разговаривать. Я только не понимаю, как он может мне звонить? Кто же он такой? Бабочка? Нет, в то, что он бабочка, я не верю. Бабочкой он назвался, чтобы отделаться от меня. Понял, что не любит, и решил отделаться. За то, что не любит, обижаться нельзя. Но если уж он порвал, то зачем звонить?

А Танька уверена, что у меня с Алешей не все кончено. Таня с Севой приходят почти каждый вечер. Свой диплом Сева закончил еще в середине года, успел даже напечатать статью и теперь вместе со мной разбирается в сложных задачах по физике и математике. Он говорит, что это ему тоже полезно. Официального распределения еще не было, но Сева добивается, чтобы его послали на Белое море. Там он решил заняться моделированием гидробиологических процессов. Мне тоже хочется куда-нибудь уехать. Хочется оказаться вдруг одной в чужом городе… А Танька говорит, что слышала, будто меня и Севу хотят оставить при кафедре. Никому и в голову не приходит, что я могу завалить диплом.

Прошел февраль. Прошли март и апрель. И вот я уже твердо знаю, что не смогу доказать, кто от кого произошел: соленоводные рачки от пресноводных или наоборот. Не смогу потому, что причина их различия все-таки не анаболия, а ценогенез, то есть приспособление личинок к разным условиям: личинок бранхипуса к пресной воде, артемии — к соленой. Разница между соленой и пресной водой тем сильнее должна влиять на строение организма, чем этот организм сложнее. Поэтому-то маленькие артемии и бранхипусы так похожи друг на друга и все-таки уже отличаются. Это отличие возрастает от стадии к стадии. Формулу возрастания я вывела.

На кафедре, наверное, будут острить: «Морозова сделала открытие, что открытия сделать нельзя». Даже, может быть, в поговорку войдет: «Чтобы не случилось с тобой, как с Морозовой!»

А что скажет Николай Иванович?.. Сейчас он в Звенигороде. Работу я ему пошлю с Севой. Сама не повезу. Не могу.

Все это время я Николаю Ивановичу врала. Врала, что все хорошо, что помощь мне не нужна, что… В общем, врала.

И теперь мне очень страшно. Ведь для Николая Ивановича будут полной неожиданностью мои новые выводы. Выводы, зачеркнувшие всю мою работу.

Сева поедет в Звенигород в следующий четверг. Надеюсь, я успею. Мне осталось составить библиографию и все перепечатать… Прошлым летом мы вместе с Севой возили на биостанцию оборудование на машине нашего завкафедрой. Николай Иванович всегда нас встречал на Верхних дачах с сыном. Его Сережке было четыре года, но он командовал отцом. Как-то, когда Николай Иванович наконец вышел из терпения и пригрозил Сережке, что оставит его одного в лесу, тот ответил: «Давай, давай еще, как интересно!» Вот уж кто знает своего отца.

А вдруг Николай Иванович, несмотря на свою доброту, не простит мне лжи. Он ведь может не понять, почему я его обманывала. И может не поверить, что я не хотела ему мешать. Решит, что я так поступила просто от самонадеянности. Я же сама слышала, как девчонки с младшего курса смеялись: «Она совершает открытия!.. Ей больше всех надо!» Нет, Николай Иванович не может так подумать. Он самый умный, самый тонкий, самый чудесный человек на свете. Николай Иванович знает меня со второго курса. За четыре года он потратил на меня столько времени, души, сил…

Только теперь, наверное, он разочаруется во мне: ведь я не оправдала его надежд.

Если когда-нибудь у меня все-таки выйдет какая-нибудь книжка, я надпишу ее: «Моему первому и единственному учителю». И подарю Николаю Ивановичу.

Сама же придумываю какие-то дурацкие ситуации и сама же реву.

«Ну давай, давай еще. Как интересно!..»

А рачки продолжают говорить, и я никаким способом не могу заставить их замолчать. Сначала я не могла заставить их говорить, а теперь они не хотят молчать.

Шепчут и шепчут мне что-то в ухо.

«Молчите», — говорю я рачкам и включаю радио, чтобы не слышать их. «Молчите!» — кричу я на них и иду в кино, показывая им, что они больше меня не интересуют, что они мне надоели… надоели… надоели! Нельзя сказать, чтобы я была несправедлива к ним. Не злилась же я на них, когда месяцами они доказывали мне, что мой диплом никуда не годится. Наоборот, я ловила каждое их слово. А теперь я хочу от них только одного — пожалеть меня и оставить в покое.

Но мне ничего не помогает. Рачки продолжают говорить. Они обещают мне открыть тайну. Я не хочу никаких тайн. Я хочу, чтобы они дали мне спокойно защитить диплом. Таким, какой он есть. Но рачки продолжают говорить. Они уверяют меня, что эту тайну знают только они одни, и больше никто. «Мы очень особенные, — говорят рачки, — мы одинаковые и в то же время разные. Эту разницу можно выразить математически. И тогда тебе откроется тайна, гораздо важнее той, которую не удалось открыть. Тайна формообразования».