Ребенок внутри меня ворочается.

Прикладываю руку к тому месту, где маленькое колено или локоть давит на живот изнутри.

Закрываю глаза.

Ребенок успокаивается.

Он тяжело дышит. Пузырек слюны надувается и лопается, стекая вниз по подбородку. Он не вытирает ее. Вместо этого он достает нож. Ручка сделана из кости или рога, лезвие изогнуто. Это охотничий нож.

Не понимаю, что я сделала, почему он так себя ведет.

— Я делал это раньше, — говорит он.

В чем, в чем, а в этом я не сомневаюсь.

Если бы только я могла бежать. Если бы только здесь был кто-нибудь еще. Но никого нет. Только он и я. Он, я и его нож.

— Пожалуйста, пожалуйста, не делайте этого.

Я умоляю его.

Молю о пощаде.

Он не слушает. Не мигая, смотрит на меня, и в глазах его полыхает безумие.

Стены твердые, пол бетонный, вентиляционное отверстие в потолке — шириной с мою руку, да к тому же закрыто решеткой. Выбраться отсюда можно только через дверь, когда ее открывают и закрывают. Делают это только те люди, которые приносят мне еду и забирают пустой поднос. С того раза, когда Савл приходил поиздеваться надо мной, он больше не появлялся. Рядового, который передал мне записку от Сары, я тоже не видел.

Не спускаю глаз с солдат, запоминая, что именно они делают, когда входят в мою камеру. Схема одна и та же: снаружи вооруженный солдат отпирает дверь, второй, который несет еду, входит в камеру, держа поднос обеими руками. Перед тем как войти, он смотрит, где именно я нахожусь, затем ставит поднос на возвышение, где я сплю, и, пятясь, выходит в коридор, ни на секунду не спуская с меня глаз. Дверь не закрывается, чтобы второй солдат снаружи мог все видеть.

Когда они только открывают дверь, то возникает небольшая заминка. Вот в это время и надо нанести удар. У того, кто несет поднос, руки заняты, так что, думаю, с ним я справлюсь легко. Тот, у которого ключ, не будет стрелять в меня, когда между ним и мной стоит его напарник, но потом сделает это без колебания… если только я не использую поднос в качестве оружия. Можно заехать им в лицо второму, толкнуть его на первого и бежать.

Быстрота и неожиданность — вот что главное.

У меня будет только одна попытка.

Сколько сейчас времени, я не знаю. По еде тоже ничего не поймешь, потому что приносят каждый раз одно и то же. Значит, придется сделать это в следующий раз, когда они войдут.

Надо подготовиться. Усаживаюсь на край кровати, сжавшись как пружина, но в этой позе долго не просидишь. Хожу по камере, но так я трачу драгоценную энергию. Снова заставляю себя сесть, сосредоточиться на мыслях о Саре, но от этого голову словно разрывает на куски. Как только я начинаю думать о том, что может произойти, крышу сносит окончательно. Перевожу мысли на Савла. Стоит вспомнить его самодовольную ухмылку, чувствую, что кровь закипает. Мы оказались в этом переплете из-за него. Надо остановить его любой ценой. Я должен защитить людей, которых люблю.

Я потерял так много близких и не хочу потерять еще и Сару. Я люблю ее и знаю, что она любит меня. Если ее не будет, жизнь теряет смысл. Когда люди умирают, они уходят насовсем. Мне ли этого не знать.

Закрываю глаза и пытаюсь вспомнить маму. Она все ускользает и ускользает от меня. Не могу дотянуться до нее. Наконец у меня получается, но в памяти всплывает совсем не тот образ, который я хотел бы видеть.

Она сидит в кровати, и от нее осталась одна лишь тень. Лицо осунулось, глаза запали. Она подзывает меня к себе. Мне страшно от того, как сильно она изменилась. Осторожно забираюсь на кровать. Боюсь пихнуть ее неуклюжим локтем или коленкой. Она обнимает меня костлявой рукой и склоняет ко мне голову. У нее пахнет изо рта, и кажется, что она пытается выдохнуть из себя все химикаты, которые закачали в нее врачи. Я напряжен и едва владею собой.

— Что такое, Адам? Что случилось? Ты сплошной комок нервов.

Что случилось? Мой мир распадается на куски. Ты больна, мама. Ты умираешь, но никто не говорит об этом вслух.

— Ничего…

— Успокойся. Подумай о хорошем. Где бы ты хотел быть прямо сейчас? Куда мы с тобой отправимся?

Голова отказывается думать. Я не хочу никуда идти с ней в том состоянии, в котором она сейчас. Я бы лучше вернулся на несколько лет назад, в то время, когда она была просто мамой, как любая другая, в то время, когда она еще не болела. Но тут есть одна закавыка: никогда она не была похожа на любую другую маму, потому что она всегда была самой веселой, самой чокнутой, короче говоря — лучшей мамой на свете.

— Пойдем на пляж, мам.

Пляж Уэстона в нескольких сотнях метров от нашего дома. С тем же успехом можно пытаться перебраться на другую сторону земного шара — мама не в состоянии встать с кровати, не говоря уже о том, чтобы дойти до набережной.

— Сегодня солнечно, Адам?

— Да, но не очень жарко.

— Хочешь мороженое?

— Давай сначала дойдем до пляжа. Сейчас прилив.

— Да что там идти-то? Всего каких-то полмили…

— Мы не пойдем, мама, а побежим.

— Точно! Спорим, я первая добегу?

— Ни за что! Я уже убежал далеко вперед.

— Тогда подожди меня. Держи меня за руку…

— Нет, ты должна догнать меня…

Мы бежим по ровному песку к мерцающей серебристой кромке, почти беззвучно омывающей берег. Я нарочно сбавляю шаг, пока она не хватает меня за плечо.

— Я тебя поймала!

И мы бежим, взявшись за руки, вперед и вперед, в морские волны…

Открываю глаза. Я в пустой камере, один.

Почему она ушла? Почему оставила меня? У меня от нее ничего не осталось.