— Вот потому-то, что вы верующий и ваша идеология не соответствует нашей, вы и боретесь с нами, с Советским государством, с Советской властью и агитируете против нее, и вредите. Если вы не будете веровать, то, конечно, вы будете с нами, мы можем положиться на вас, как на честного труженика. Я вас предупреждаю в начале следствия, что лучше сами признавайтесь во всех ваших преступлениях, это облегчит вашу судьбу, а иначе будет очень плохо. Я вам прямо говорю: всякий, кто искренне раскаивается, разоружается, получает от нас снисхождение.

— Я вам твердо говорю, — сказал Лева, смотря следователю в глаза, — что у меня нет также никаких антисоветских мыслей, никакой антисоветской агитации, такой деятельностью я никогда не занимался.

Следователь сел за стол перебирать какие-то бумаги.

– У нас собрано очень много материалов против вас, мы докажем вам, и на очных ставках докажем, что вы враг народа, сами верующие подтвердят это. В последний раз предупреждаю вас: во время следствия говорите всю правду, не прикрывайтесь религиозными фразами, а открыто раскройте свое антисоветское нутро. Итак, какие вы собирали материалы в Мелекесском районе? Вот тут нам пишут, что вы говорили, что в колхозах плохо.

– Я никогда этого не говорил, — сказал Лева.

Лева отлично понимал из своего опыта и опыта многих других заключенных, которые делились впечатлениями от своих допросов, что в ряде случаев следователь просто берет подследственного «на пушку», то есть обвиняет в том, что не имеет никакого основания, с целью вызвать у него хотя бы косвенное признание или изучить характер подследственного.

Так и на этот раз: разговор о Мелекесе не был включен в протокол допроса и после к нему следователь не возвращался.

В подвальной камере заключенные всячески старались чем-нибудь закрыть лицо, чтобы яркий свет ламп, падающий от двери, не попадал в глаза.

Люди приходили с допросов взвинченные, взволнованные; некоторые, опустив голову, сидели, вздыхали, ничем не делясь с окружающими; другие, напротив, оживленно, подробно рассказывали о допросе и обвинении.

В той камере, где сидел Лева, находился не то китаец, не то японец. Он плохо говорил по-русски, только без конца повторял: «Шпион, шпион, я шпион…» Видимо, его обвиняли в шпионаже и он страшно переживал. По его одежде, шикарным брюкам галифе тонкого синего сукна можно было полагать, что он жил обеспеченной жизнью. Тут же, попав на скудный тюремный паек и не получая передачи, он, видимо, голодал. Все подследственные, за малым исключением, получали передачи. Дедушка Фомин тоже получил передачу, но, рассматривая полученные продукты, его большие выпуклые глаза не, осветились радостью:

— Чаю не прислали, чаю не прислали! — вздыхал он.

Егор Игнатьевич был страстный любитель чая, и для него лишиться этого напитка было большой утратой. Находясь в камере, Лева понял, что эта привычка пить чай для многих действительно выполняла роль своеобразной наркомании. Дедушка Фомин буквально жаждал крепкого фамильного чая и готов был обменяться с соседями на что угодно, лишь бы получить густо заваренный чай, который он пил с особым наслаждением, прикусывая сахар, отдуваясь, потея.

– А у нас папа в семье чай не допускал, — сказал Лева, — считал, что и без чая хорошо пить и полезно.

– А я считаю, — говорил дедушка Фомин, разглаживая бороду, — что всякое Божье творение хорошо, и нет ничего предосудительного, когда употребляется и освящается словом Божьим и молитвою.

Бывали дни, когда чая ни у кого не было, и Лева видел, как Егор Игнатьевич тосковал, беспокоился и с нетерпением ждал, когда в чьей-нибудь передаче появится чай.

— Да, это дурная привычка, — решил сам в себе Лева. — «Ничего не должно обладать мною», как сказано в Писании.

Лева не считал чаепитие грехом, но впоследствии, видя, как люди привыкают к этому и чай становится необходимым стимулятором их бодрости, он стал относиться к чаю как к лекарству, которое показано к употреблению не систематически, как и всякое лекарство, а при явлениях утомления и нарушения функций желудочно-кишечного тракта.

Впоследствии Лева наблюдал, особенно в условиях заключения, как люди постепенно привыкают к чаю, увеличивают дозу заварки и в конце концов варят «чихир"— особо густой чай, для того чтобы достигнуть эйфории — приятного возбуждения и забыть, хотя бы на время, тусклую арестантскую жизнь. Лева отлично понимал, что всякая наркомания — грех. Человек не должен искусственно вредить своей нервной системе наркотиками и заполнять ими пустоту жизни, но, имея общение с Богом, черпать от Него мир, и радость, и силу, бодро переживать все жизненные невзгоды. Наркомания — это результат жизни без Бога.

Единственное «удовольствие» многих заключенных был табак. Некурящих, пожалуй, не было. Курили страшно много и этим старались заглушить страдания своей души. Лева со скорбью смотрел на курильщиков, ему было страшно трудно дышать воздухом табачного чада, но он терпел, и вся эта атмосфера непрерывно как бы говорила ему, как несчастен, как жалок человек без Христа, как бессилен он без Спасителя, став рабом своих злых, вредных привычек и не имея перед собой никакой светлой, вечной перспективы.