— Нашел, чем' пугать,— оскалился в усмешке Яша, показав вставные металлические зубы. — Испугал козла капустой. Двойной срок за одно и то же ныне не дают. А за то, что слишком много знал, свое получил. Сполна.

Назавтра, помогая подставить непослушную тележку под осевшую от книг фуру, напомнил о вчерашнем разговоре:

— Не боись ни Бога, ни черта, ни человека. Боись больших тайн. Опасны они для здоровья, — хохотнул он, лязгнув вставными зубами. Почувствовав реакцию на неприятную привычку, виновато произнес:— Остались мои зубки на Магадане. Цинга, дружок, дама беспощадная.

В 1962 году я поступил в университет, с полиграф-комбината уволился, и с Яшей больше никогда не встречался. Так и не знаю, кем же он был на самом деле. По некоторым деталям можно предположить, что он имел какое-то отношение к личности А. А. Кузнецова. Скорее всего, его можно отнести к числу обслуживающего персонала — скажем, он мог быть работником гаража или загородного хозяйства. Из разговора вытекало, что он жил в Ленинграде и в Москве. Многого я тогда не понимал— немало интересного, что могло бы пролить свет на события, без следа проскользнуло мимо ушей.

Напрягая сегодня память, вынужден признать с запоздалым сожалением: прояви я в те годы больше любознательности, польза была бы очевидной. Кабы старость могла, а молодость умела! Сегодня остается только вздыхать да упрекать себя. Ничего не заносил в блокнот, не вел дневник— непреодолимая потребность в этом возникнет позже.

Жаль, конечно, да ничего не сделаешь. Пусть же ошибки нашей юности станут уроком для других. Ни дня без строчки! Записывать все, что увидел и услышал, что взбудоражило и удивило, встревожило и запало в душу. И непременно по горячим следам событий, пока увиденное и услышанное еще живет, беспокоит сердце и мысли. Рассказывал же Яше о Кузнецове, что он обжег свои крылья о кремлевский огонь?

Но так уж устроен человек, что однажды пережитое еще раз пережить ему не дано. Разве мог я представить тогда, в начале шестидесятых, что пройдет четверть века и судьба сведет меня с интеллигентным мягким человеком зрелого возраста, и человек этот — Валерий Алексеевич Кузнецов — сын того самого Алексея Александровича Кузнецова, секретаря ЦК ВКП(б) и члена Политбюро, в бытность которого вторым секретарем Ленинградского горкома, по рассказам Яши, к нему специальным рейсом прилетал генерал НКВД, личный посланец Сталина. Мы не просто знакомы с Валерием Алексеевичем, свыше года мне пришлось работать в ЦК КПСС под его непосредственным руководством, встречаться по служебным и личным делам по несколько раз в день. Кузнецов-младший очень похож на своего отца— внешнее подобие просто невероятное. В этом я убедился, увидев фотографию Кузнецова-старшего в реабилитационном деле.

Ни портретов, ни очерков об Алексее Александровиче не печатали, хотя официально он был реабилитирован вместе с другими партийными и государственными деятелями, проходившими по «ленинградскому делу» в апреле 1954 года. Шестого мая того же года в Ленинград приехали Н. С. Хрущев и тогдашний новый Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко, рассказавшие активу Ленинградской партийной организации правду о сфабрикованном на ее бывших руководителей деле. Краткие сведения о «ленинградском деле» и его организаторах содержатся в материалах XXII съезда партии, в частности, в выступлениях его делегатов И. В. Спиридонова и . М. Шверника, занимавших в то время соответственно должности первого секретаря Ленинградского обкома КПСС и председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС.

И.В.Спиридонов говорил:

— К так называемому «ленинградскому делу» от начала до конца, кроме авантюриста Берии, приложил руку Маленков. На совести Маленкова гибель ни в чем не повинных людей и многочисленные репрессии. На его совести унижение чести и компрометация Ленинградской партийной организации...

Аналогичная мысль звучала и в выступлении . М. Шверника:

— Маленков несет очень серьезную ответственность за грубейшие нарушения устава партии и революционной законности, допущенные по отношению к Ленинградской партийной организации в 1949—1952 годах.

Вот, пожалуй, и все сведения о «ленинградском деле», опубликованные в массовой печати. Были, безусловно, и другие, но они имели общий характер, обкатанные формулировки не содержали никаких подробностей.

Сколько я ждал удобного случая, чтобы рассказать Валерию Алексеевичу о загадочных словах Яши. Но в самый, на мой взгляд, подходящий момент решительность оставляла меня: а вдруг неожиданно поставленный вопрос причинит боль? И я молча проглатывал подготовленные вопросы, утешая себя тем, что в следующий раз непременно заведу разговор на эту тему. Наступал очередной момент, и снова все откладывалось на завтра.

А назавтра в воздухе запахло командировкой. Куда бы вы думали? В Ленинград!

Вокзал в Москве, от которого поезд отходит в Ленинград, называется Ленинградским. В Ленинграде, куда прибывает— Московским. Рационально, по-деловому. Знаменитая «Красная стрела», о которой не одну песню успели сочинить, трогается с Ленинградского вокзала за две минуты до двенадцати ночи — голубая мечта замордованных командированных.

За тонкой вагонной стенкой ночь. Морозная, лютая. Русская земля стынет под сугробами. Не спят люди в ячейках-купе, спорят, задают друг другу непростые вопросы, на многие из которых не так просто дать ответ. Кому была выгодна смерть Кирова, кто в ней был заинтересован? Почему до сих пор не выяснены обстоятельства выстрела в Смольном в декабре тридцать четвертого года? Какое место должен занять в истории Жданов, приехавший в Ленинград вместе со Сталиным на следующий день после гибели Кирова и занявший опустевший кабинет первого секретаря обкома и горкома? Как относились ленинградцы к личности того, кто заменил их любимца?