Он вдруг обнаружил, что на душе у него слишком уж горько, и заставил себя приняться за книгу. Но чтение шло туго, поэтому он отложил книгу, подошел к столу, взял в руки свое приватное перо и лист бумаги и написал следующее.

«Мемуары

Вот только что я едва не углубился в злобные мысли, но успел их пресечь. Потом решил почитать, но не смог; книга не захватила меня, тогда я отложил ее в сторону, потому что чтение без увлеченности, без восторга для меня невозможно. И теперь я сижу у стола и занимаюсь собственной персоной, ибо нет на свете никого, кто желал бы получить от меня хоть какую-нибудь весточку. Как давно я уже не писал теплых, человеческих писем! То письмо, адресованное г-же Вайс, недвусмысленно показывает, как меня выбросило, вышвырнуло из круга людей близких и участливых, как недостает мне людей, которые по естественным причинам имеют полное право требовать от меня сообщений о моем житье-бытье. В том письме тон был надуманный и наигранный; в нем и правда, и вымысел — вымысел духа, напуганного тем, что он начисто лишен самых простых и понятных связей. Спокоен ли я теперь? Да. И все, что я сейчас говорю, я говорю, обращаясь к полдневной тишине. Вокруг меня царит воскресный покой — жаль, я не могу поведать об этом какой-нибудь важной персоне, ведь это прекрасное начало для письма. Теперь же я немного расскажу о своей натуре».

Йозеф ненадолго отложил перо, потом продолжал:

«Я из хорошей семьи, но, сдается мне, получил немного слишком поверхностное воспитание. И говорю я это ни в коей мере не в обиду своему отцу и матери, боже упаси, а просто хочу разобраться, что, собственно, произошло с моей особой и с тем окружением, каковому довелось иметь со мною дело. Обстоятельства, в которых растет ребенок, — вот главные воспитатели. Вся округа, вся община содействует его воспитанию. Основа основ, пожалуй, родительское слово и школа… Но что же это за манера — заниматься собственною драгоценной особой! Лучше пойду купаться».

Тут незадачливый мемуарист положил ручку, разорвал написанное и вышел из комнаты.

После купания он пообедал в обществе Паулины и Сильви. Служанка, не отличавшаяся тонкостью натуры, беспрестанно хихикала, свято веря, что Йозеф вполне одобряет ее действия, и усердно обучала малышку хорошим манерам, хотя сама толком ими не владела. А сводились ее суетные и безжалостные усилия вот к чему: она раз за разом показывала Сильви, как надо обращаться с ножом и вилкой, и заставляла девочку повторять свои манипуляции, притом никакого положительного результата от этих занятий не ожидалось, и даже более того — не требовалось, ведь иначе все удовольствие от этих уморительных упражнений сошло бы на нет. Девочка же только смотрела большими и вправду глупыми глазами то на свою наставницу, то на невозмутимого созерцателя Йозефа и довольно-таки неряшливо роняла на стол еду, вслед за чем Паулина опять разражалась не в меру бурным потоком возмущенных слов, каковые для Сильви должны были звучать серьезно, а для Йозефа — забавно, как бы удовлетворяя сразу двум противоположным взглядам на мир и на жизнь. Сильви все делала невпопад, поэтому служанка, которой мать девочки предоставила буквально неограниченную власть над малышкой, не долго думая, сочла, что будет правильно и полезно отхлестать негодницу по щекам и дернуть за волосы, — Сильви громко вскрикнула, пожалуй, не столько от физической боли, сколько из последних остатков гордости, детской гордости, уязвленной и униженной тем, что ей приходится терпеть такие мучения от посторонней особы вроде Паулины. Йозеф промолчал. Когда девочка вскрикнула от злости и боли, служанка мгновенно прикинулась кровно обиженной и оскорбленной, ведь, как ни странно, Йозеф вовсе даже не думал смеяться, да и Сильви отнеслась к побоям без должного смирения, которое она, Паулина, в своей бездумности и жестокосердии полагала совершенно естественным.

— Ну, я тебя проучу, мерзавка! — завопила, вернее, завизжала она, хватая девочку, которая выбежала из-за стола, и водворила ее на место, при этом малышка больно ударилась о спинку стула. Делать нечего — повинуясь суровому, резкому окрику своей наставницы и воспитательницы, Сильви снова, и как следует взяла в руки вилку и нож, чтобы поневоле закончить этот злополучный, утомительный обед. По причине заплаканных глаз девочка показалась Паулине еще более глупой и неуклюжей, чем раньше, и сия непревзойденная воспитательница громко расхохоталась. Глядя на уныло жующую Сильви, она прямо-таки перекосилась от смеха. Стало быть, настроение у нее опять пришло в норму. Как известно, нахалы за словом в карман не лезут, и вот Паулина безмятежно, с выражением крестьянски-туповатого удивления на лице, спросила у молчаливого Йозефа, уж не рассердился ли он, может, стряслось что, коли он воды в рот набрал. Прямолинейность и навязчивость этого игривого вопроса сделали свое дело: Йозеф не выдержал и густо покраснел. Захоти он убедить свою соседку в том, какие его обуревают чувства, ему бы пришлось пустить в ход кулаки. Поэтому он только пробурчал что-то невразумительное и встал из-за стола; этот поступок подкрепил служанкины предчувствия, внушавшие ей, что Йозеф во всем человек крайне малоуживчивый и необщительный и что он не иначе как намеренно обижал ее и вызывал на грубость. И Паулина сей же час выместила на Сильви это новое досадное ощущение, приказав ей убрать со стола, то есть препоручив девочке работу, которую полагалось бы выполнять ей самой. Девочка, старательно исполняя приказ тиранки и угнетательницы, каждый раз, когда нужно было взять что-нибудь со стола, поднималась на цыпочки, обхватывала обеими руками миску, тарелку или несколько приборов и покорно, с осторожностью, не сводя глаз со своей лиходейки, относила туда, где их потом вымоют. Делала она это с таким видом, будто в руках у нее была не посуда, а маленький, мокрый и колючий венец, окропленный ее же слезами, влажно блестящий венец раннего и неизбывного детского горя.

Йозеф пошел вверх по горному склону, к лесу. Туда вела очень красивая и очень тихая дорога. Шагая по ней, он, конечно же, размышлял о маленькой Сильви, которую все дергают и шпыняют. Паулина виделась ему чем-то вроде ненасытной хищной птицы, а Сильви — мышкой в когтях жестокого чудовища. И как это г-жа Тоблер могла отдать свою хрупкую дочку на растерзание этому дракону в образе служанки? Но в самом ли деле Сильви так уж хрупка, а служанка так уж кровожадна? Может быть, все не столь ужасно. Ведь, если скоропалительно решить, будто по одну сторону сосредоточено все дьявольское, что только существует на белом свете, а по другую — самое милое и прекрасное, очень легко впасть в крайность. «Мерзавка» Сильви все же капельку такая и есть, а вот Паулина — это Паулина. Даже в мыслях Йозеф никак не мог отозваться о Паулине благожелательно, ну в крайнем случае сказал бы, что отец ее честный путевой обходчик и крестьянин. Но какое отношение семейство обходчика имело к жестокому удовольствию от издевательств над ребенком? Кто его знает, а вдруг отец у Паулины временами зверел, как бешеный бык?! Но эта благородная, чуть ли не аристократичная Тоблерша, мать Сильви, эта бюргерша до мозга костей, впитавшая с молоком матери нежную чувствительность, эта умница и в определенном смысле даже красавица, — как с нею-то обстоит? У нее-то какая причина отталкивать и шпынять ребенка? Йозефу понравилось это странноватое слово — «шпынять», на его взгляд, оно превосходно раскрывало суть обозначенного им понятия. «Отринуть», «оттолкнуть» звучит немного старомодно и напоминает сказки, а вот «шпынять» бедных маленьких беззащитных детей можно и сегодня, точь-в-точь как сотни лет назад. Такое происходило даже в особняке Тоблеров, который, как говаривал сам инженер, очень полюбился двум феям — Благоприличию (в моем доме все должно быть благоприлично!) и Порядку (черт побери, побольше порядка, вы слышали?!). Неужто две столь очаровательные феи способны терпеть у себя под боком нечто до такой степени непорядочное и в самом деле неблагоприличное, как беспрестанное унижение детской души, — полноте, возможно ли это? Судя по всему, да! В этом мире много чего возможно — были бы только силы и желание поразмыслить об этом, гуляя в лугах.

Из людей Йозефу почти никто не встретился. Лишь несколько крестьян что-то делали у дороги. По обе стороны ее расстилались пышные лужайки, засаженные сотнями плодовых деревьев. Кажется, и очень тесно и вместе с тем очень просторно и зелено. Вскоре он добрался до леса, а побродив недолгое время, обнаружил узкий, промытый ручьем овражек и устроился во мху — просто-напросто упал на мягкую землю. Ручей журчал так славно, сквозь листву высоких буков так знакомо, так приятно сверкало солнце, и сочные травы оплетали овражек будто бы тонкой, ласковой паутиной. Прелестное местечко — в самый раз для какой-нибудь романтической истории. Откуда-то с окрестных плато донеслись выстрелы, — наверное, не очень далеко находится стрельбище. А вообще — как же здесь покойно! Ни одно дуновение не могло проникнуть в этот укромный зеленый мир. Прежде должны были бы рухнуть деревья, но эти старые великаны выстоят перед бурей, да что там — перед десятком бурь, а сегодня овражку вроде бы не грозят ни ветры, ни ненастья. Появись сейчас какая-нибудь дама-всадница в бархатной амазонке и кожаных перчатках, с распущенными пышными золотыми волосами, с белым конем в поводу, — Йозеф едва ли бы сильно удивился. Это место прямо создано для таких приключений — с благородными дамами верхом на лошадях. Но много ли красивого и благородного найдешь в окрестностях тоблеровской виллы? Не считать же таковым Паулину или самого Тоблера, этого падкого на авантюры дельца, предпринимателя, облаченного в деловой костюм! Да, что говорить, деловых начинаний тут было хоть отбавляй, но вот каких?! Какое отношение технические начинания имеют к зеленым лесным овражкам, белым коням, изящным дамам и геройским делам? Разве в старину кавалеры и дельцы ездили на часах-рекламе, на патронных автоматах и прочих подобных клячах, разве гоняли их в хвост и в гриву? Разве тогда были уже дети вроде Сильви, которых все вокруг «шпыняют»? О да, только называли их «отринутыми», а нынче тот, кто лежал средь чудной зелени во мху, говорил, что их «шпыняют».

Йозеф рассмеялся. Как же здесь хорошо! Покой в лесу — покой вдвойне. Деревья и кустарники вокруг образуют первый слой покоя, а второй, еще более чудесный — это выбранное тобою местечко. Прислушаешься к тихому лепету ручья — и тебя словно обвевают долгие прохладные грезы; утопишь взгляд в зеленых сводах над головою — и словно купаешься в серебре и золоте добрых помыслов. Выдуманные, выхваченные из круга близких и дальних знакомых лица что-то тихонько шепчут, или говорят, или просто строят разные мины, тогда как глаза сами по себе ведут задушевные беседы. Чувства храбро являются во всей своей наготе, и тончайшие движения души втайне встречают горячее понимание. Губы и мысли, не нуждаясь более ни во времени, ни в земных путях, обмениваются поцелуями, когда одни узнают других; на губах огнем вспыхивает радость, а в мыслях рождается грустный и нежный напев под стать ручью, кустам и лесному покою. Достаточно лишь подумать, что скоро наступит вечер, и все знакомые и незнакомые ландшафты уже как бы заливает вечерний свет.

Лес над головою мечтателя вздымался и опускался, и колыхался тихонько, и приплясывал в устремленных вверх глазах, а глазам поплясать за компанию проще простого. «Как же здесь хорошо!» — повторял про себя Йозеф. И внезапно в памяти его ожил небольшой эпизод детства.

Тогда, в отроческие годы, у него тоже был свой овражек, вернее, песчаный карьер, но такой особенный, такой маленький, какого он после ни разу не видывал. Этот округлый карьер располагался у опушки большого леса, где росли буки, ели и дубы; Йозеф с братьями и сестрами наткнулся на него однажды во время послеобеденной прогулки. Случилось это тоже в воскресный день, пожалуй, на склоне лета. Дети убежали вперед, придумывая на ходу забавы и играя, родители шагали следом, чуть поотстав. Вновь найденный карьер оказался великолепным местом для игр, и дети решили прямо тут и дождаться родителей. Наконец мать с отцом подошли и согласились, что место очаровательное, бывают в природе совершенно пленительные уголки — вот и этот таков. По краям карьера тянулись воистину непролазные заросли, так что, собственно говоря, только любопытная детвора и могла его отыскать. Правда, в одном месте была довольно широкая прогалина — своего рода удобный вход. Мать села на траву и прислонилась спиной к елке. Посреди карьера возвышался небольшой бугор естественного происхождения; живописно поросший молодыми деревцами, он словно бы приглашал сесть или полежать. Такое всякому понравится! Весь этот уголок, казалось, был сотворен рукою чуткого к природе мечтателя; впрочем, нет, сама природа, обыкновенно беззаботная и беспечная, здесь была так впечатлительна и деликатна, что сумела создать живой образец уюта и уединенности. Вокруг пригорка расстилалась, круглясь, игровая площадка — лесная поляна, поросшая чудеснейшими травами, злаками и дикими цветами, источающими дурманный, романтический аромат. От остального мира виден был только кусочек неба, на котором, конечно же, резко вырисовывались высокие деревья по краю обрыва. Все вместе напоминало уголок просторного господского парка, а не случайный лесной лужок. Родители безмолвно смотрели на ребячью суету: дети с криками и смехом гонялись друг за другом вверх и вниз по крутому песчаному откосу. О эти юные голоса! Надо же — так расшалиться! Дети обрадовались, что матери нравится здесь, что она может спокойно посидеть в этом славном и уютном местечке. Они знали, чего жаждет и в чем нуждается материнская душа. И скоро все кругом словно бы наполнилось и дружелюбной задумчивой радостью, и ребячьей убежденностью, верой и надеждой, что находка оказалась удачной. Будто под действием каких-то колдовских чар, оживленные игры стали еще гораздо самозабвенней и неистовей. Мама, кажется, была довольна, значит, позволительно пошуметь немного больше обычного. Как почти во всех мещанских семействах, в семье у Йозефа была своя горькая беда, но тут она отошла совершенно на задний план, мало того — весь мир прямо-таки канул в забвение. Дети изредка поглядывали на мать: не сердится ли? Нет, взгляд ее светился кротостью и, в общем, чистосердечием. Добрый знак — и даже сам травяной пригорок словно почувствовал это. «Она в добром расположении», — шептали детям листья шелестящих деревьев. Когда мать была в состоянии улыбаться — а случалось так крайне редко, — им улыбался весь мир. Мать уже тогда хворала, ее мучила тяжелая аллергия. И до чего же отрадно казалось детям то, что эта женщина, истерзанная недугом, сейчас спокойно лежала в траве. Несчастью просто-напросто не было места в этом уютном уголке, потому-то каждая травинка уединенного лесного лужка лепетала-шептала о радости, и каждая еловая хвоинка строила теплую веру. На коленях у матери были рассыпаны полевые цветы, зонтик лежал рядом и какая-то книжка, выскользнувшая из рук. Лицо, которого дети боялись, хранило умиротворенное выражение. Тут уж можно побеситься, и покричать, и пошалить от души. Каждая черта материнского лица говорила: «Да-да, шумите, шумите, теперь можно. Пошумите вволю, это все пустяки». И прелестная полянка словно бы задорно и весело включилась в игру… «Там был карьер, а здесь всего-навсего лесной овражек, и тоблеровский дом рукой подать, и непростительный грех — мечтать, когда тебе уже перевалило за двадцать три».