Шрифт:
О боже. Я немедленно выключаю запись.
Это удручающе.
Я удручен.
О-ля-ля… Как же сложно быть собой, когда ты сам себя не вдохновляешь. Как же это тяжело…
На часах четверть четвертого. Мне нужен еще один кофе.
Я споласкиваю чашку, поднимаю голову и вдруг вижу свое отражение, вот же оно, я его вижу…
Вглядываюсь в него.
Думаю об Исааке, об Алис, о Габриэль, о Шуберте, о Софи Лорен, о заднице Жаклин и об ее стене утешения.
Думаю о Праведниках и о своих родителях.
Думаю о своей работе, о жизни, о талонах на питание, о комфорте, о страховке, об обязательствах как таковых, о моем собственном понимании обязательств, о деньгах, о прибыле, о баблосе, о заработке, о моих привилегиях, о моих коллегах и о моем начальнике, об их обещаниях и о моем бессрочном контракте.
Бессрочный… И как это столь неконкретное слово обрело столь большое значение?
Как?
Потом я перевожу взгляд на эту игрушку, лежащую на столе, превратившуюся в бомбу замедленного действия, и снова опускаю голову.
Мне не хочется причинять боль Мелани.
Я уже не настолько ее люблю, чтобы продолжать ломать комедию, прикидываясь будто мы влюбленная пара, но я слишком сильно люблю людей, чтобы обижать кого бы то ни было, пусть даже речь идет о том или о той, кто скальпирует мои фильмы, мои десерты и мое детство.
Да. Даже ее.
Как же сложно быть жестоким, когда ты добрый. Как же сложно кого-то бросить. Как же сложно собраться как следует, настроиться и дать самому себе однозначную установку, когда авторитарность вызывает отвращение.
Как же сложно отнестись к самому себе настолько серьезно, чтобы в одностороннем порядке принять решение, которое изменит жизнь другого человека, и как же это пафосно — говорить об «одностороннем порядке» в двадцать шесть лет, сидя на кухне в маленькой буржуазной квартирке двоюродной бабушки своей подруги, которой нет дома в три часа ночи, потому что она на работе.
Ладно.
Что-то я слегка раскис…
Что я делаю?
Что я делаю со своей жизнью?
Что я делаю со своими Вуф-Хуфами?
Ох, бляха-муха… Как же меня все это затрахало.
Ну вот, еще и ругаться начинаю.
Черт подери… Это меня раздражает.
Подытожим: все, что нужно, — это быть эгоистом. Хотя бы немножко. В противном случае ты и не живешь по-настоящему, а в конце все равно умираешь.
Вот так…
Давай, мой мальчик. Смелей. Вперед и с песней.
Если ты не можешь решиться на это ради себя, решайся ради своих чизкейков.
О’кей, но есть еще один очень глупый вопрос: как стать эгоистом, когда ты таковым не являешься? Когда ты вырос в таком мире, где другие всегда считались важнее тебя? Да еще и перед лицом океана? Надо как-то себя заставить? Сколько я ни стараюсь изо всех сил уцепиться за это понятие: Я, Я, Я, Мое эго, Моя жизнь, Мое счастье, Мое гнездо — у меня не получается его нащупать. Оно мне не интересно. Все равно что в детстве, кружась на карусели, ловить за хвост Микки Мауса: я, конечно, руки-то тянул, чтобы маму не расстраивать, но на самом деле вовсе не хотел его ловить. Он мне казался отвратительным.
Опустив голову, сжав зубы, ссутулившись, скрестив руки на груди, я размышляю.
Я целиком и полностью погружен в себя, снаружи ничто меня не отвлекает, я слышу, как бьется мое сердце, дышу медленно и борюсь с усталостью и самодовольством, без которых, конечно, на этом смехотворном заседании не обойтись.
Я думаю.
Думаю об Исааке.
На мой взгляд, только он, Исаак Моиз, сможет переправить меня на другой берег. Я вспоминаю его лицо, его рассказы, молчание, взгляды, его дикое ржание и смешки невинной девицы, его коварство, эгоизм, великодушие и этот его приход под дебильным предлогом вручения мне этикетки, и то, как он схватил меня за руку в тот момент, когда я действительно в этом нуждался.
Вспоминаю его слова о добродушии и тон, которым он их сказал. Его мягкость… мягкость и жесткость… изо всех сил цепляюсь за это воспоминание.
Держусь за него, потому что это единственное мое убеждение, которое все еще не погрязло в дерьме. Да, это так, я добродушен.
И именно поэтому в конце концов я распрямляюсь, перестаю мучить самого себя, в последний раз нажимаю на синюю кнопку, а потом убираю магнитофончик Мизии в низ холодильника.
Чтоб Мелани не пришлось сталкиваться с моей подростковой музыкой в довершении к моей слабохарактерности. Чтобы избавить ее от моего Paradise Circus и моей Unfinished Sympathy [65] .
65
Paradise Circus («Райский цирк», 2010 г.), Unfinished Sympathy («Незавершенная симпатия», 1991 г.) — песни британской группы Massive Attack.
Пока на старую кассету записывалось звучание холода, я занялся сбором вещей.
Дорожная сумка готова. Чистое белье, грязное белье, обувь, бритвенный станок, книги, ноутбук, колонки, вот и все.
Это о том, что у нелюбви к себя тоже есть свои преимущества…
Достаю магнитофон из холодильника и наконец нажимаю на кнопку ВЫНУТЬ.
Крышка открывается с железным скрежетом. Хрясть. И оковы пали.
Я пишу на кассете имя Мелани и кладу ее ей на подушку.