– Вы о Настасьюшке?

– О ней. Чего скрывать? Фашиста бью, воюю – и в любом случае, самом распропогибельном, о ней думаю. Куда, на какую полку класть такое отношение?

– На полку любви.

– Не нравится мне это слово: любовь. Фокусник мышей своих и тех не любит. Настало для меня время отгадать это слово. Страсть? Чувство?

– Аффект?

– Вот-вот, его еще недоставало. Аффект! Знаешь, какое слово, – Дмитрий Ильич? «Всклонюся я другу, недругу: убери от меня ты подалее, не клади ты мне это словушко». Так у нас поется. И – названо оно: страдание! И опирается оно точно о грозовую… эвона, легка на помине, корыстится!.

И он указал на север.

Оттуда, охватив уже четверть неба, (поднималась тяжелая и обвислая, как мокрый мешок, грозовая туча.

Отец его редко рассуждал о религии. Когда бабка, зажигая накануне праздника лампадку, жаловалась, что «к деревянному маслу не подступишься», отец говорила некоем собирательном крестьянине Иване Сидорове, который «дорогонько платит за поиски правды, понеже в чем правды нет, в том и добра мало». В детстве Марк часто слышал об этом. Иване Сидорове. Он казался похожим на седого водовоза, по утрам медленно возившего во двор их домика зеленую бочку воды. Водовоз отчаянно, бабьим голосом, ругался, и Марк представлял, что вот так Иван Сидоров ругается, ища правду, и похожа та правда на подпрыгивающую в колеях зеленую бочку.

С детства запомнилось крепко: отец доставал старинную книгу в кожаном переплете с мягко звякающими медными застежками. «Здесь не религия, сударыня, – говорил он матери, – а красота». И Марк знал, что в этом отец не кривит душой. Красота – древние слова, розовые птицы, печально-радостный узор, пение, золотое, гладкое, легкое. На всю жизнь запомнился звучный колокольный голос отца, читающего древние сказания.

И оттуда шло это: «И бысть ему скорбь велия».

Тем временем третья батарея поднималась на холм, опускалась, выкатилась на берег реки, вдоль которого набитые мшистые сваи, тявкнула оттуда, обогнула излучину; промчалась мимо какой-то церковушки с тремя главами, со следами пулеметных очередей, и опять выкатилась к реке. Река теперь была другая и по размеру и по цвету. Узкая, в лозняке, насмешливо голубая, веселая, будто нет и не будет ей дела до войны, и неважно ей, что килем вверх торчит тут у берега катер.

Да, грузен труд артиллериста, тяжелы пушки, глубоки грязи, грозен и беспощаден враг, которого жди за каждым кустиком. Светловолосый, как в песне, Ванюшка Воропаев, крановщик с Уралмаша, сказал очень метко:

– На войне, товарищ лейтенант, угодником стать легко, а вот праведником попробуй.

Это значит – угодить просто. А знать правду войны, ее музыку, ее ритм – куда труднее.

И, стоя по колена в грязи, когда мутная, как кисель, холодная вода текла за голенища сапог, а проклятое орудие никак не вкатывалось на пригорок, а тягач глох, Марк думал: «О, как прав Воропаев, как прав! И ему легко, ибо он все-таки уже праведник, а я? Он-то ведь угадал уже музыку войны. И не он один. Вот он присматривается к орудию и сейчас так повернет его, что оно само вкатится. А я?»

Праведники? Хорошее слово, все объясняющее! О войне, ее смысле они говорят редко. О враге говорят теми же словами, какими на Руси испокон веков обзывают палачей, катов. Пленных провожают недобрым взором: «Вожжи нужны, а то бы на осину». Все думы – возле орудия. И кажется, что помимо снаряда летит еще рядом с ним кусок их воли. На всякое затруднение, даже беду, уже готов выход. Прищурится, и глядишь, согласно приказу, в ноль-ноль столько-то, батарея на позиции и ведет огонь.

И, разумеется, далось это умение не сразу, но вот как далось, кто обучил и приладил, допытаться невозможно. Матвеев? Да, Матвеев, но до него был Петренко, а там – Самсонов, и десятки сержантов, старшин, рядовых – ловких, умных, ладных.

У Марка с батарейцами сразу установились правильные взаимоотношения. Они нравились Марку. А батарейцы рады были своему новому командиру. И, похоже, что у всех чувство одинаковое – большая лодка, много сильных гребцов, у руля знающий, а главное, смекалистый. И этот, смекалистый, сам над собой чувствует сметку подполковника… Эх, всю бы жизнь так прожить: в отваге, в сметке, в ладу!

Бойчее себя чувствовал также и оттого, что с каждым часом понимая их больше и больше. В редкие передышки, чаще всего после еды, он присаживался к ним, слушая их разговор. Сперва он казался беспорядочным и даже бессмысленным, но вскоре стал обнаруживаться высочайший смысл.

Разговор обычно начинал сержант Никита Редлов, тридцатилетний мужчина с тяжелой челюстью и предобрым лицом. На сцену одновременно появлялись какой-то племенной рыжий бык в тонну весом, которого колхоз менял на ветряк, и вражда двух колхозов из-за неправильно срубленной сосны на кладбище. Редлов служил тогда в каком-то «Земельном управлении» и ездил, как он говорил, «ликвидировать этот сосновобычий конфликт».

Я им говорю: «Ну, чего блеете, мужики? Ловчей вас людей в области нету, а вы быка обменять не в состоянии». Тут они кричат: «Да зачем они у нас-сосну срубили!» – «Постойте, говорю, давайте разложим события на основные части». – «Это тебя, сукин сын, надо разложить да выпороть, а не нас» – кричат, будто не понимают, а самим все очень хорошо известно.

– Кропотовцы-то? Село умнейшее! – подхватывает наводчик Стремушкин, бывший плотник, тощий, белесый и самый говорливейший на батарее. – Я, товарищи, все области прошел и в Кропотове был три раза, а однажды в осень рубил им колхозный коровник – богатейшее здание…

– Так это ты, Стремушкин, сосну-то на кладбище срубил?

– Я знаю, кто рубил, – внезапно входит в разговор татарин Батуллин. – Я зимой катал им валенки, ух, теплый село, жирный народ, веселый….

Собрались люди с разных корцов страны, – а страна маханула и в Азию, и в Европу и уперлась одним, крылом в Америку даже, – и у каждого своя профессия: крановщик, плотник, пимокат, – трубопроводчик, тракторист, огородник, тончайший знаток ягодных растений, печатник. Но, оказывается, все они бывали в Кропотове и, мало того, знают его наизусть! А велико ли село, сотня домов!..